Ксения Васильева - Импульсивный роман

— Да-а? Вот как! — откликнулась Эвангелина, и Томаса с удовольствием повторила — Очень большой начальник и две дочки интеллигентные.

— А у тебя кто муж? — напрямик спросила Томаса, думая, что сейчас услышит о необыкновенном богаче, но защищенная умершим своим Трофимом, про которого Эвангелина уже поняла, что это его портрет висит в общей с внуком Томасиной комнате.

— Никто, — беспечно ответила Эвангелина и не собиралась ничего пояснять.

— Ни-и-икто?? — как и должно было, спросила с изумлением Томаса. — Как так?

— Так, — ответила с холодком, наслаждаясь эффектом, Эвангелина, — их у меня было немало, но, слава богу, ни одного не осталось. Тяжко держать мужчину в доме.

— А-а, — сказала Томаса, не зная совершенно, что ответить на подобную тираду.

Это неопределенное, но явно осуждающее «а-а» подстегнуло Эвангелину, у которой тоже оставался еще порыв молодости.

— У меня нет семьи. Я одна. И мне хорошо.

Эвангелина уже почти смеялась, хотя то, что она говорила, было сущей правдой, и совсем не веселой. А Томаса сидела, положив руки на колени, на фартук, который забыла снять, и думала о сестре так же, как и в те странные, необыкновенные и трудные дни революции: дрянная, вздорная, глупая. Может быть, не в этих выражениях, но по сути так.

Эвангелина поднялась. Ей все надоело.

— Ну я пойду, Тома, — сказала она, мило улыбаясь. — Утомилась. Возраст. И дам покой тебе, смотри, сколько ты наготовила, и все мне одной. Я бы умерла у огня, если бы сделала хотя бы половину.

— Конечно, — сказала Томаса, вдруг становясь тоже холодной и чопорной — никчемная беседа, а какую она ждала? И добавила — Ведь я это и для дочери с зятем. (Соврала, но надо было!)

— Вот как? — всколыхнулась Эвангелина, будто невесть что интересное услышала, и в этом тоже была иностранность, раздражающая Томасу. Эти вскрики и охи, — будто мир рушится, а говорит об ерунде.

Русские женщины, те, которые живут в России, ничему так игриво и сильно (по форме) не удивляются. Даже на что-то совсем удивительное только покачают головой и скажут: надо же! Будто предполагали такое. Скромны они в выражении чувств, если это касается повседневности, не трогает серьезного и трагического. А тут разве чувства? Крики. Сомневалась вообще в чувствах сестры Томаса, глядя в желтые потухшие глаза и опустившуюся враз фигуру, которую та пыталась удерживать все время как на колу.

— Да, — ответила она Эве на ее вскрик с неприязнью. — Им. Они на юге отдыхают, а внук, Витюша, в пионерском лагере.

— Вот как? — снова воскликнула Эвангелина, и, чтобы не взорваться, Томаса встала, и тут же вскочила Эва, собираясь уходить.

После Эвиной телеграммы Томаса высчитывала дни, хотела, чтобы не попали они вместе — сестра-тетушка и дочь-племянница с зятем. Хотела побыть с Эвой наедине, а теперь хотела, чтобы приехали Инна и Олег. Чтобы увидела Эва и умную Томасину дочь, научного работника с прекрасной мамочкиной косой, и видного смешливого интересного зятя, а не только ее, Томасу, — домашнюю замарашку, на которую Эва смотрит с явным сожалением и тем самым вызывает в Томасе чувство, похожее на прежнюю ненависть. И разревелась сегодня Томаса ни к чему. А Эва говорила:

— До свидания, сестричка. Спасибо за прием. Такого я никогда не имела нигде, поверь мне. Во Франции хотя и любят поесть, но гостей встречают много скромнее.

И, видя каменное лицо сестры, сжалась и почувствовала, что неприятна стала этой почти чужой женщине с тяжелым белым лицом, некрасивой фигурой и плохо уложенной головой. Вспомнила с досадой, что ни одного сувенира не достала из сумочки, и решила отдать их в передней, перед самым уходом. Говорить было не о чем.

Выходя из столовой, Эвангелина еще раз светски вздохнула: ах, я помешала тебе, прости… — и почувствовала вдруг, как ей горько по-настоящему, что не сложилась их встреча, не получилось, и кто виноват — неизвестно.

Эвангелина шла по коридору. Томаса за нею, молча. И вдруг в передней Томаса преградила сестре путь, в передней, где на вешалке висели плащи и зонты и была ВХОДНАЯ-ВЫХОДНАЯ дверь, через которую сейчас уйдет Эва, простучит каблуками по лестнице, выйдет на улицу и исчезнет уже навсегда, — потому что уж не шестидесяти, но даже пяти лет не будет, — а она через минуту останется одна в чистой квартире с натертыми наново полами, с запахом пирогов и жареной баранины, начиненной чесноком. Она останется одна и сядет на кухне, праздно сложив руки, потому что все сделано и не осталось ничего, кроме того, что ждать дочку с зятем с юга. Они приедут и бросятся на разносолы, которые она приготовила для сестры, и будут есть и с набитыми ртами хвалить и удивляться, как мать, оказалось, вкусно готовит, и как всего много, и почему она не наготавливает такого хотя бы по воскресеньям. Потом приедет Витюша, и Томаса снова забегает по магазинам, и станет готовить котлеты и омлеты, и обстирывать, и обглаживать семейство, а вечером валиться на кровать и, едва коснувшись подушки, засыпать, под тихое посапывание Витюши, но через час просыпаться и слышать, как в столовой кричит телевизор. Показывают из Москвы оперу или оперетту. И хохот Олега, и молчание Инны, как будто ее и нет там. А может быть, и нет в комнате с телевизором. Может быть, она в спальне, заперлась с книжкой, завязав голову платком и заткнув уши ватой, потому что Инна говорит, что телевизор сводит ее с ума и только такой глупый тип, как ее муж, может слушать и смотреть его целыми вечерами. И что она наконец испортит этот ящик навсегда.

— А я другой куплю, — веселится Олег. Инна зло отвечает: а я и другой сломаю…

Начинается игра, где один играет, а другой звереет.

И тут вспомнится Томасе сестра. (Если бы она не приезжала!) Вспомнится — и Томаса станет тихо плакать. И так будет каждый вечер. И каждый вечер, как назло, станут приходить к Томасе воспоминания и некому их будет рассказать. И она вспомнит то, о чем хочет узнать Эва. Она уже ВСПОМНИЛА.

И Томаса преградила сестре путь.

— Эва, не уходи. Будем пить кофе.

Эвангелина сразу обернулась, и посмотрела в глаза Томасе, и секунду помедлила, будто сверяя то, что сказала Томаса, с Томасиным взглядом. И, сверив, отступила от двери и молча пошла обратно.

Томаса суетилась и, доведя Эвангелину до столовой, сказала, что пойдет ставить чай и кофе — кофе она не пьет — и объяснила так же суетливо, что еще стоит кекс в духовке, а она про него забыла. Эвангелина была благодарна сестре за внезапную тактичность, потому что, если надо, чай и кофе можно заваривать и за разговором, продолжая болтовню. Но в том-то и было дело, что Томаса давала понять, что ТУ болтовню продолжать не нужно, и что она стыдится ТОЙ болтовни, и давала себе и сестре минуты одиночества, чтобы прийти к новому разговору ОЧИЩЕННЫМИ. К новому разговору С САМОГО НАЧАЛА. Хотя начать все сначала было самым невозможным, пожалуй.