Ксения Васильева - Импульсивный роман

Так, не останавливаясь, без сердца уже, с хрипом в горле, добежала она до пристани. Река давно встала, и паромщик возил на тот берег на розвальнях, чутко обходя слабые места. Розвальни стояли у берега, и народ там был, и паромщик уже собирался тронуть лошадей, она без сил махнула рукой, и на этот миг перестал вдруг снег, и ее на розвальнях увидели, и паромщик обождал. И пока она спускалась-скатывалась по обмерзлому берегу, ей хотелось или казалось (или и то и другое), что сзади стоит кто-то и вот-вот крикнет: а ну-ка домой немедля! И оттого она торопилась и вместе была замедленна, заторможенна так, что возница прикрикнул: а ну, девка, давай не задё-оржива-ай! Что-то стукнуло в ней, как в дверь ничейная рука, — послух только, — остановиться бы, но она уже сидела в кошеве, подобрав ноги, а вокруг размещались бабы с детьми и два солдатика.

Так и в поезд на Петроград она села, схватившись за чью-то руку, торопящаяся и замедленная. В поезде она вдруг, правда не окончательно, но поняла, что делает дело самостоятельное и непонятное. С горячим, враз выступившим потом она вспомнила, что денег у нее нет совсем, нет документов и вообще нет ничего, кроме того, что на ней надето. Но тут же она вывернулась — едет к тетке, дальней, двоюродной, которая живет на Шпалерной. На Шпалерной? Да. На Шпалерной. И пусть поищут, и пусть найдут, а уж тогда она поплачет, взапуски. И ее будут все утешать. Ей стало снова весело и снова несерьезно: бегу-у-у!!! Ночью ее прижали куда-то в угол, и кто-то пытался содрать с нее одежду, для чего, она не поняла, дремала, голодная и разбитая. А кто-то другой отговаривал того, и она из его слов поняла, что хотел ТОТ. Она задрожала и стала горячо молить Бога, чтобы он позволил ей дожить до утра, и утром, не сходя с поезда, она уедет обратно в родную сторонку и приползет в дом тети Аннеты на коленях. Тот, что уговаривал, победил. Мужики захрапели и ночью ее не тронули. Билетов никто не спрашивал, никто в вагон не входил, и были ли вообще билеты… Поезд пришел на вокзал, и вместе с теми, кто ехал, Эвангелину вынесло из вагона и понесло против ее воли на площадь, где бурлила толпа, неслись извозчики. Надо было идти к тетке. Где Шпалерная, она не знала, а спрашивать поначалу боялась, потому Шпалерную Эвангелина нашла почти ночью. Она стучалась в двери домов и квартир и спрашивала, не живут ли здесь те, кого она искала. Двери обычно не отпирались и, не дослушав ее вопроса, из-за цепочек говорили: нет. А если кто и открывал чуть-чуть, то тут же захлопывал, потому что таких барышень в мерлушковых шапочках в те времена водилось много, и не всегда их приход означал доброе для жителя респектабельной квартиры. Такие барышни быстро втянулись в мужскую работу. Она уж и плакала перед дверьми. Но двери оставались равнодушными, и можно ли было их в том винить? Лучше не прислушиваться к ночным плачам и скорее уходить в глубь квартиры, чтобы, не дай бог, не пришла жалость к странной девушке, которая вот уже в которую квартиру стучится и звонит и спрашивает, не здесь ли живет ее тетя.

Из одного дома Эвангелина вышла-выползла. Она была голодна, и хождение по лестницам обессилило ее, а тут еще на нее пообещали спустить собаку и снизошли до разговора с нею: как же так, она не знает, где живет ее тетушка? Так лучше искать дядюшку, который от юной племянницы не откажется. Эвангелина прислонилась к стене дома и честно подумала о том, что вот она и попалась. И что это за гордыню ее наказывает Господь, и наказание теперь будет длиться вечно — такие вот чужие лестницы и подъезды и все страшное и чужое, как во сне. Права была.

Эвангелина готова была просить милостыню, так ей хотелось есть. Даже странно. Дома, где, она знала, за квартал живут ее родные, есть ей вовсе не хотелось и она могла целый день пробездельничать в пустом доме и не вспомнить о еде. Но здесь! Если бы хоть кто-нибудь прошел по улице! Она бы попросила хлеба или денег. Однако улица, и без того пустынная, к ночи совершенно лишилась людей и не у кого было просить. Как скоро она превратилась в нищенку. И ей не было стыдно. Она и не думала о стыде или бесстыдстве. Просто хотела есть и надо было поесть любой ценой. Она собрала все остатки мужества и сил и постучала в двери двухэтажного особняка. Дверь ей открыли на удивление быстро, и она ничего не спросила про тетку, а сразу сказала, что готова на любую работу за кусок хлеба. Человек, открывший ей, был толст и усат и среднего возраста. Он не удивился ее просьбе, быстро оглядел ее, ни слова ни говоря, пропустил в квартиру и закрыл дверь на замок и цепочку. Молча указал ей внутрь квартиры, которая виделась анфиладой комнат и казалась пустой. Теперь Эвангелине холодная улица показалась счастьем. Этот господин в усах и с толстым животом не внушал доверия, а за ночь в поезде она кое-что поняла и дрогнула уже не от голода и холода, а страха.

Ничего плохого не сделал ей этот толстяк в усах. Во внутренних комнатах оказалась его жена, и Эвангелина осталась у них, на время. По официальному разрешению они уезжали за границу. Эвангелина помогала им собираться и бегала по несложным поручениям. Они кормили ее, дали кое-какую еще одежку, снабдили небольшими деньгами. А Эвангелина исступленно думала теперь только о доме, все ей было безразлично — домой, домой, домой. Однажды она попросила толстяка проводить ее к вокзалу. Он удивился. Она сказала, что поедет домой, и впервые за это время сквозь полившиеся вдруг слезы улыбнулась. Они с женой переглянулись, и толстяк осторожно объяснил ей, что туда она сейчас не проедет.

— Почему? — удивилась Эвангелина. Она не боялась теперь ни поездов, ни мужиков, ни ночей. До-мой!

— Потому что война, — ответил толстяк.

Война? Там, где ее дом?? Но не верить она не могла, эти люди ничего от нее не хотели. Тогда она, ни на минуту не заснув ночью, кинув на дно колодца памяти боль и память о доме, попросилась утром с толстяком и женой за границу, как прислуга. На это они вздохнули и покачали головами. Нет. Этого тоже было нельзя.

А через несколько дней Эвангелина проснулась одна в гулкой пустой квартире. Эти двое остались в ее памяти по-настоящему добрыми людьми. Кто они были, она не знала, да и не все ли равно… Она ушла в тот же день из чужого пустого дома и снова оказалась на улице. Но тут уже, понимая что такое голод, одиночество и холод, она перестала задумываться и бояться. Бояться было больше нечего.

И путь ее до квартиры на рю де Труа Фрер был долог. На этом пути все с нее требовали платы. Вот потому и запомнила она толстяка в усах и его жену, не самых добрых, обыкновенных, — но они ничего от нее не требовали, а платили сами. Хлебом. А теперь расплачивалась за все она. Денег от нее никто не хотел, да их у нее и не было, а хотели — кто интеллигентно, кто хамски, кто сладко (если старый старик) — другой платы, и за это иной раз давали необходимые ей реальные вещи, а то и не давали — гнали. Но это было нечасто — красива и юна была Эвочка.