Ксения Васильева - Импульсивный роман

После обеда Томаса опять ничего не спросила Трофима, а он снова промолчал. И только ночью, после деловитых любовных отношений, Трофим прошлепал босыми ногами по полу, достал из портфеля книгу и сказал, равнодушно и не зло: бабья мазня. Дрянь порядочная. Надо бы потрясти эти издательства, что они муру печатают и для чего. А теще дай, пусть бабка позабавится.

Но Томаса мамочке книгу не дала, а вскоре они уехали. Она поняла, что мамочка расстроится, и, может быть, безутешно. Тетя Аннета оказалась жестоким человеком, а было это в жизни незаметно. Книгу Томаса спрятала от греха подальше, — пусть лежит в тишине и не попадается Трофиму на глаза. И спрятала книгу так надежно, что, уезжая, не вспомнила о ней, а там война, и вся иная жизнь, и мамочки не стало, и осталась книга за платяным шкафом, в щели, между досками. Потом она порывалась (в думах) написать в город, спросить, не находили ли книжечку, но так и не написала и не спросила, да и времени прошло! — неизвестно, что с книжкой, может, нашел кто, а может, вместе со шкафом пошла она на растопку в плохие времена.

Поэтому сейчас она смутилась и замолчала, а Эвангелина с живейшим интересом смотрела на сестру и ждала продолжения рассказа о тети Аннетиной книге и, главное, ждала, что Томаса принесет сейчас книгу, этот странный дневник, который тетя Аннета не прерывала ни на день и в котором описаны, наверное, все, кто ее интересует. Не будет она больше мучить бедную Томасу, а увезет с собой дневник-книжку, и все. Боже, все! Кончится этот тягостный визит.

Но Томаса молчала так крепко, что Эвангелина спросила ее: что с тобой, Тома? Принеси же тети Аннетину стряпню, и мы вместе ее посмотрим. Она нарочно сказала — стряпню, чтобы приблизить моменты творчества: Аннеты и Томасы, пирогов и книги… Эвангелина подумала, что в Томасе заиграла опять жажда превосходства, без которого Томаса, казалось, не могла жить.

Она улыбнулась Томасе просительно, и Томаса, как-то не придавая значения тому, что книжки нет (она же сказала о ней, что же еще…), вдруг расслабилась, и ей захотелось рассказать этой чужой сестре, но все же сестре — ВСЕ о себе, что она испытала, и как жила, и что полюбила своего мужа тогда, когда положила в гроб, поняв, что близким был ей этот суровый человек и родным. Эвангелина и части того не испытала, что пришлось испытать Томасе.

Томаса сказала, покачивая головой: знаешь, какую трудную я жизнь прожила, Эва.

Эвангелина, слава богу, не вскрикнула тут свои «о-о!», а посмотрела на сестру с сочувствием, которое было по сути насквозь фальшивым — никакого сочувствия у Эвангелины не было, и не только потому, что на эти слова сестры она могла бы сказать, крикнуть: а Я!! А и потому, что «тяжелая, трудная жизнь» есть абстракция, понятие размытое. Вся и всякая жизнь не есть легкая. Даже самая наиблагополучнейшая на вид таит в себе иной раз такое, что, узнав, схватишься за голову и возблагодаришь свою лачугу, к примеру, и прочие атрибуты «тяжелой жизни». Но взгляд старшей сестры очень стойко и хорошо держал сочувствие, и ничего фальшивого во взгляде не просматривалось. И Томаса доверилась и стала рассказывать, сбивчиво и не очень ясно.

— Замужем я не была счастлива, хотя все считали, что у меня муж — золото, не пил, не курил, зарабатывал, все уважали. Разве в этом дело? Дочь в него, сухая, хотя очень умная, кандидат и все такое, зятя не люблю, начальник, правда, и хороший, неплохой человек, но для меня тяжелый, тяжело мне от его шуточек, он меня всерьез не принимает, а все говорят: вот зять как к вам замечательно относится, все — тещенька и тещенька, слова поперек не скажет. А я думаю, насмехается он или сказать ему мне нечего и неохота ему со мной говорить… Внук придет, в задачки уткнется, комнату закрыл — и не слышно его, он математик лучший в школе, но это так скучно, Эва! Так мне тоскливо и скучно! Да где тебе понять!

Этот вопль в один миг разрушил весь фокус. Была иллюзия, как там в цирке бывает: тигр в клетке, прекрасная девушка, стая голубей или что еще — а на деле пустота.

— О-о, Эва, я так ждала тебя!

Второй вопль смел все экивоки, которые своею глупостью замораживали сколь-нибудь человеческое понимание. Эвангелина вздрогнула. Но Томаса мгновенно перестроилась, — что ж она так хает своих близких, чем они так плохи? Она — плохая, разлилась перед Эвой, разжалобить захотела! И забормотала: да, мой муж был тяжелый человек, но прекрасный. И дети у меня неплохие, даже лучше, чем у других, не слушай старую дуру…

Так уберегала она уже свой ДОМ от худой молвы.

И все бы этими воплями было сказано, но — без мелочей, которые хотя и остаются мелочами и так воспринимаются, однако же являются часто главной сутью, ибо крупные слова обозначают то, что обозначают, оголены, недвижны и сухи, как кость без мяса, — без этих мелочей, таких, как тети Аннетины книжки или спрятанная фотография Шурочки Ипатьева и многое другое, чего было-перебыло в жизни Антонины Алексеевны, — без этих мелочей, которые, затыкая все дыры и пустоты, организуют материю в то, чем она является: деревом, цветком, домом, человеком, наконец и жизнью. Да, жизнью. Ибо жизнь есть материя. Но это философствование слишком далеко заведет нас — оставим…

Тяжелая была жизнь у Томасы? И да и нет. Разобраться можно, но это будет другая книга, а книга в книге, увы, — непрофессионально.

Томаса кивнула на альбом: видела моих? Эвангелина качнула утвердительно головой, хотя дальше старых фотографий не пошла.

— Видела, какое суровое лицо у моей дочери?

Эвангелина снова подтвердила.

— Ты понимаешь, что с ней трудно. Я ведь простая женщина, а она — кандидат. — Не впервые уже Томаса произносила это — кандидат — с трепетом, уважением и еще чем-то. Эвангелине не хотелось слушать о дочери Томасы, Инна ей была не нужна, но вежливость требовала, требовала, а требование-то «домой отправили». И Эвангелина сказала:

— Тома, откуда у тебя фотография Шурочки Ипатьева, у нас же ее не было?

Томаса поникла. Только она начала раскрываться перед сестрой и тут же получила пинок: неинтересна была сестре жизнь младшей. Не интересна она никому, Томаса, старая или молодая — все едино! Ее никто никогда не дослушивал до конца. Фира в детстве, чуть Тома начнет что-то рассказывать, прикрикнет — и снова к Эве, мамочка — грозно и всегда приказно перебивая, ничего Томасиного не дослушивала. Юлиус? Юлиус и сам всегда молчал и был прерываем в самой малой малости беседы. Об Эве и говорить нечего. Воспрянула Томаса чуть при Коле, но это было так коротко и, в конечном счете, — неправда. Трофим морщился, когда она начинала говорить, и предупреждал: «Только не длинно, Антонина! Чему вас в гимназиях учили…» Дочь прерывала на середине сказанного, потому что была уверена, что все сама она скажет лучше матери. Зять выслушивал — но как? С шутками-прибаутками и так, что читалось: милая тещенька дура дурой, но я человек вежливый, уж выслушаю до конца всю ерунду. А теперь вот Эва. Которая — показалось — вся внимание и сочувствие, и вдруг — глаза пустые и спрашивает про Шурочку… Зачем ей Шурочка, умерший сто лет назад?