Ксения Васильева - Импульсивный роман

Она получала место для спанья, еду, одежду и другое, чего не получила бы никогда просто за деньги. И она к этому привыкла. Всякий привыкает ко всему, и она не была исключением, тем более что попадались иной раз и не худшие из людей. Они выполняли обещания и не требовали от нее ни нежности, ни привязанности, ни любви. Время было такое. Никто не собирался лезть ей в душу. Каждому было до себя в том мире, где она «вращалась». А когда она становилась частью кого-то — ей и помогали, как себе. Вот так потихоньку, исколеся многие страны, попала она в благословенный город Париж, который помнила по рассказам тети Аннеты, — завшивевшая, с коростой на теле, язвами на деснах, но все еще прекрасная. Уже много позже, когда она стала маленькой чистенькой продавщицей, ее увидел режиссер, чудак, который, наверное, до сих пор снимает обезьян в Южной Америке и до сих пор, если жив, хочет ее видеть…

Шурочка все смотрел на нее со снимка, и глаза его не знали устали от замершей шестьдесят лет назад уверенности, веселости и лихости. А Эвангелина смотрела на него и думала, что она приехала сюда для того, чтобы наконец найти их всех и похоронить самой — и освободившейся уехать в Париж, увозя ощущение свидания и сделанного как надо дела. Не взяла фотографии, которые вынула из альбома и отложила. Ничего не нужно брать, а пройти дорогами, которыми шли они и ушли. Она чувствовала, что и Машин ТАМ. Пришло мгновение, когда Эвангелина тех лет и нынешняя, старая, чисто промытая, надушенная тонкими, еле слышимыми духами дама совпали, и теперь Эвангелине не нужно было напрягаться, чтобы пожелать или испытать нежность к той грязной, несчастливой и — самое, пожалуй, удивительное — не такой уж и красивой девочке. Смешно, но сейчас она больше подходит этому миру, чем та, которой она была давным-давно, — мадонна с бессветной полуусмешкой маленького рта.

Эвангелина отложила альбом, уложив в свои ячейки все фотографии. Подошла к окну, не вспомнив, почему оно ей так не понравилось совсем недавно. И увидела тех или похожих женщин в некрасивых, — как говорят на Руси, немарких, — платочках. Женщины все так же сидели на скамеечке, будто не прошло часа или больше, и, когда Эвангелина подошла к окну, снова повернулись в ее сторону и замерли, глядя ей прямо в глаза, как бы пытаясь разглядеть в ней что-то для них неведомое и, возможно, страшное, а потому интересное — для человека ничего слаще страшного нет. Ничто не сравнится со страшным и ужасным — убийством, кровью, смертью — ничто не сравнится. Ни кино, ни театр, ни цирк. Там семечки, артисты наигрывают, а вот казнь… И казнь эту они пытались рассмотреть в глазах Эвангелины-иностранки. И рассмотрели, наверное, потому что отвернулись. В это время вошла Томаса, вплыла, неся на чуть вытянутых руках сладкий пирог, который за это время она спекла, и успокоилась совершенно, и готова была к полному примирению, хотя и знала, что сразу это делать нельзя, открылось бы, что они так нехороши были друг с другом после — подумать только! — шестидесяти лет разлуки. Томаса увидела, как Эвангелина отошла с полуулыбкой от окна, и сразу же стала все обговаривать, хотя этого не требовалось, но ничего о сестре не знала Томаса и стала говорить, что бабы на дворе вечно сидят и обсуждают каждого, кто проходит. И подумала: не тайна — Эвино письмо, глаза на Томасу проглядели, но спрашивать боялись, она с ними не знается.

Томаса даже покраснела от неловкости за свой дом и двор и СВОИХ женщин, которых она бы хотела представить сестре вполне светскими. Как в ЕЕ Париже. А Эвангелина подумала, что если бы не их платочки, то они были бы как капли воды похожи на их консьержку и ее приятельниц, которые выглядывали на каждый шаг по лестнице и тоже обсуждали каждого. Ее, правда, уже оставили в покое: она состарилась и в старости ничего не вытворяла, как иные.

— Ты не подходи к окну, — заботливо сказала Томаса.

— Хорошо, — покорно отозвалась сестра.

Они сели за стол, и Эвангелина отломила от куска пирога, положенного сестрой ей на тарелку. Чтобы не обидеть Томасу. А есть ей не только не хотелось, но вид еды, жирной и сладкой, вызывал отвращение.

— Знаешь, — сказала Томаса, — а тетя Аннета все же стала настоящей писательницей.

— Да-а? — удивилась своим уже привычным для Томасы удивлением Эвангелина.

— Представь, — продолжила Томаса, пытаясь не замечать этих ахов, — она уехала в Петроград и там издала свой дневник, который она назвала как-то… подожди… Странно, я забыла, как…

Томаса замолчала, потому что вспомнила, как Трофим нашел тети Аннетин труд, который та прислала Томасе с запиской: пусть она вначале сама прочтет, а потом, если найдет нужным, — отдаст Зинаиде Андреевне. Тетя Аннета считала Томасу разумной и сожалела, уезжая, что глупый ее сын пустился на поиски авантюрки Эвы, а не женился на Томасе. С книжкой тети Аннеты произошло следующее. Трофим нашел ее, когда Томаса уже прочла все и раздумывала, стоит ли давать читать мамочке в ее состоянии тети Аннетины бредни. И когда книгу нашел и стал листать Трофим, Томаса обрадовалась и попросила внимательно прочесть книгу их старой приятельницы и писательницы. А потом она собиралась рассказать Трофиму, как книга создавалась, как все происходило, и даже тот разговор передать хотела с тетей Аннетой насчет правды и вранья. Трофим молча унес книгу в комнату. Почему-то Томаса стала волноваться за нее, как за свою собственную. Она не спала и видела, что Трофим сидит за столом и читает. Потом ее все же сморил сон, а Трофим все читал. Томаса утром, заглянув в его лицо, поняла, что приговор будет жестокий. Так оно и случилось. Вернее, вот как. Они пили утренний чай, и Трофим молчал, а Томаса боялась и слово вымолвить. Она попыталась заговорить о предстоящем субботнике, но Трофим отвечал более сухо и отрывисто, чем обычно. Томаса изучила мужа и знала, что раздражать его не следует, потому что, несдержанный, он может запульнуть таким словом, от которого Томаса убежит и заплачет, плача Трофим не выносил — а Томаса впросак со слезами попадала довольно часто поначалу, по неопытности и инфантильности воспитания.

— Барышня хренова! — гремел Трофим, и Томаса съеживалась. Иногда он кричал, что она уродина и что могла бы потому оставить фигли-мигли.

Томаса знала, что он прав. Вот Эва могла бы устраивать, что хотела, и он (и всякий) прощал бы ей и только радовался, что она рядом, еще не сбежала. А Томасе надо было молчать «в тряпочку» — она и молчала.

Утром, перед работой, Трофим так ничего и не сказал про книжку, а Томаса ничего не спросила. Она упрекала себя за то, что дала почитать мужу, сразу надо бы понять, что книжка не только не для Трофима, но, пожалуй, и не для нее. И не для мамочки. Для кого же? Наверное, для самой тети Аннеты только. Странная была книга тети Аннеты-писательницы. Рваные фантасмагорические полусны-полуяви, среди которых появлялись все они, искаженные, как взглядом через воду: сейчас такие, через минуту другие. Не может же человек меняться так быстро? Не может. Томаса была в этом уверена. Люди всплывали и вновь исчезали, появлялись какие-то давно умершие, незнакомые, французы, русские, Аннетины возлюбленные, родственники. А время закручивалось вихрями — проходя через два их самых трудных дня: революция, смерть Юлиуса, бегство Эвы, исчезновение Коли, Машин, Фира — и вдруг утыкалось в давнее давно, в молодость тети Аннеты и мамочки… Появлялся и их город, но как из страшной сказки, а вовсе не тот, каким был на самом деле — милый, тихий, приличный, без происшествий и катаклизмов. А надо всем витали двое: Эва и Машин. Даже Коле, сыну, тетя Аннета уделила меньше места. Ох уж эта «тетя»! Эва и Машин в книге ничего не говорили, только смотрели, а они все — и сама тетя Аннета — невыносимо много болтали всякой ерунды, в основном домашней, низкой, мелкой, и эта болтовня на страницах и то, что они были такими маленькими и ничтожными, раздражало и обозляло против тети Аннеты-писательницы. Юлиус присутствовал только мертвым, но о нем тоже много болтали и размышляла сама писательница — в ее манере: странно и рвано. А сын Коля был как бы эпизодическим лицом, не главным! Ну надо же! Зато подробно и любовно был выписан какой-то пожилой англичанин с собакой. Томаса злилась, читая, но все же была горда, что они так близко с писательницей знакомы.