Ксения Васильева - Импульсивный роман

Томаса опустила глаза, чтобы сестра не увидела горькой обиды, и спокойно ответила:

— Это Верочка тебе же подарила.

Эвангелина вспыхнула — забыла! И, наверное, еще многое, многое…

— Скажи, Тома, осталась папина могила? — разрешила себе запретное Эвангелина.

— Мамочкина, — ответила Томаса спокойно и достойно. — Я туда хожу каждый месяц, иной раз и два раза в месяц.

— А папина?.. — добивалась Эвангелина.

— Ну она где-то там же, но ведь мы тогда памятник не поставили, — уже с прохладцей сообщила Томаса.

— Господи, я найду, найду, пойдем сейчас! — запросила вдруг со страстью Эвангелина.

— Нет, так сразу бежать не надо. Пойдем. Соберемся потихоньку и пойдем. Сама ты ничего не найдешь. И места не узнаешь. Кладбище разрослось, от старого мало что осталось, — вновь достойно отвечала Томаса. — Мамочкина тоже, наверное, не мамочкина, хотя и показали документы. Сколько лет прошло, и никого из нас не было. Но я привыкла уж. Не все ли равно. Там же они…

Эвангелина повторила, не задумываясь: там же они… И только через минуту поняла, что все действительно так, как говорит Томаса. Не все ли равно? В той стороне, куда она уедет и где положат ее в почву, нет у нее корней, но земля-то одна, круглая, — одна! — и все они будут в ней. И удивилась и обрадовалась этой мысли и ее простоте.

— Тома, да, а тети Аннетина книга? Ты забыла? — вспомнила Эвангелина.

Томаса молчала. В комнате было жарко от нагретого асфальта за окном и от медленного жара, ползущего из кухни. Эвангелина снова устала. От Томасы, от себя, жара и неясности — что же все-таки она найдет здесь? И надо ли искать.

— Я иду, дорогая, — вдруг твердо сказала она и встала. — Завтра ты поведешь меня по всем местам. У меня одной ничего не получится. Покажешь дом…

— И у меня не получится. Дом снесли.

— Господи! — опустилась на стул Эвангелина. — Как?

— Давно, еще до войны. Он был хоть и на каменном фундаменте, но требовал ремонта. Старый.

— А что там было? Дом сирот? — спросила Эвангелина, пытаясь как-то успокоить себя.

Она вздрогнула от ответа Томасы.

— Дом сирот? Нет. Там был магазин, а на втором этаже жил директор с семьей. А потом построили новый рядом, а наш снесли.

— А вещи?

— Вещи! Что вспомнила! — сказала Томаса без жалости и с чувством превосходства. Потому что сестра была наивна, чтобы не сказать — глупа. Эва всегда этим отличалась, и об этом Томаса подумала еще давно, когда Эву не могли найти — в тот вечер — и мамочка плакала и кричала, что у Эвы нет денег и она пропадет в этом ужасном Петрограде. Кричала она так, потому что уже они знали, что Эва сбежала, ее видели на пристани…

— И Коля тогда еще был, — сказала вдруг невпопад для Эвангелины Томаса.

— Когда? — удивилась Эвангелина.

— Вечером, когда мы узнали, что ты сбежала. Я вспомнила. Он сидел в углу и молчал, пока мамочка с тетей Аннетой обсуждали, как тебе помочь. Мамочка уверяла, что ты у тетки на Кронверкском, ее там легко было найти, в собственном доме.

— Кронверкский?!! — закричала Эвангелина. О, как она помнила эту Шпалерную! А оказался Кронверкский.

— Кронверкский!

— Что, ты забыла? — поняв сразу крик сестры, спросила Томаса. — Ты там не была?..

— Была, — перебила твердо сестру Эвангелина и улыбнулась. — Мне всегда нравилось это название. Я там была, но они уехали.

Вот такая Эва. Никогда не признается. Томаса не знала, конечно, что там тогда произошло, но все же чувствовала, что именно там и тогда случайно решилась (а разве бывают случайности?..) судьба Эвы.

— Коля за тобой, конечно, поехал. Мы его искали, искали, а потом, лет через десять, тетя Аннета писала, что на каком-то спектакле его встретила. Думаю, что это неправда. А может, правда. — Томаса задумалась (у Аннеты не было ни правды, ни времен, все мешалось, и разобраться в этом было невозможно). — Кстати, тетя с Кронверкского никуда не уезжала.

— Хочешь, расскажу почему… — улыбнулась Эвангелина какой-то новой, сухой, узкой улыбкой. Жесткой. — Только издалека начну… Молчи.

— Жил-был мальчик, скромный и тихий, в скромной и тихой семье, на тихой улочке в пригороде Петрограда. Его очень любили в семье, единственного, позднего, тихого и скромного. И в гимназию его водили, мама или тетя. Когда же он вырос, оказалось, что он прыщав, низкоросл и гнусен видом. Но его все равно любили, думали — просто у мальчика позднее развитие и все потом наладится… и наконец стали пускать на улицу одного…

— Что ты, Эва, — испугалась Томаса, видя, как кривится и подергивается лицо сестры, — что с тобой, не надо…

— Ах перестань, Томочка, надо! Слушай! Ты хочешь знать все или нет? — Эва вроде бы сказала шутливо, но все та же гримаса была на лице, и Томаса замолчала.

— Так вот. Мальчик закончил гимназию и знал уже, что на свете существуют изумительные существа — женщины и что устроены они ниже шеи совсем иначе, чем мальчики, мужчины. И в этом кроется самая радостная и самая притягательная тайна жизни. Больше мальчика, а теперь уже юношу, ничто не интересовало. Ни то, что за семейным столом решалась его судьба, ни то, что матушка считала его не созревшим для женитьбы, ни то, что наследство его было только той развалюхой, где они жили. Развалюха на окраине, напротив церкви, и крошечный сад при доме. Ни подкопленные все же матушкой деньги. Определили его служить по дорожной части, гимназию он окончил, а в развратные высшие заведения матушка боялась отдавать свое чадо — не было б худа. На вокзале, где он служил, женщин почти не было, только пожилая певица в привокзальном кабаке, на которую юноша смотрел всем своим существом, а не только двумя маленькими глазками. Но потом пригляделся и подумал, что этакая-то и дома у него есть, тетка, обнаженность которой он изучал, просверлив дырочку в смежной стене и наслаждаясь зрелищем до конца, пока в спальне тетки не гас свет.

— Эва!

— Молчи! Мальчик совсем возрос, закустилась жиденькая бороденка, и он заговорил о женитьбе. Но матушка устроила плач и попросила сынка подождать ее скорой смерти, потому что она не сможет видеть, как ее ненаглядным командует какая-нибудь потаскушка. Так матушка, конечно, не сказала, убоявшись развратить дитятко. Но дитятко само так думало, ибо все девушки, дамы и женщины, как по команде, отворачивались от его прыщавой внешности и сладкого и наглого выражения лица. Потому и были, естественно, для него — потаскушки. Невинность, он, конечно, утерял. Это было просто. В доме специальном для этого. И был очень горд и доволен. Теперь, кое-как справив службу, он отправлялся в такой вот дом и просаживал там все деньги, какие имел и каких не имел, беря взятки, подворовывая и занимая. Матушке же он говорил, что занят по вокзалу, на службе, и она тихо радовалась, что он полюбил службу. Он перестал говорить о женитьбе. Время шло, и юноша превратился в довольно потрепанного маленького, с лысиной и козлиной бородкой мужчинку. Отдали богу душу и маменька и тетка. Он вступил в права наследства. Промотал его скоро, со службы ушел, она мешала его времяпрепровождению; в доме-развалюхе, пока были деньги, происходили оргии и специальные дамы, знакомые козлинобородому гному, скакали нагишом и обливались красным вином. А зрелый, староватый мужчина валялся от восторга по полу и визжал от счастья, крича: ах как я люблю женщин! Больше всего на свете я люблю женщин! Ну куда ты, цыпленок, куда, останься еще, плачу! Так сказал он и мне, когда встретил меня, продрогшую, голодную и почти мертвую.