Ксения Васильева - Импульсивный роман

…Господи, ну как же я спрошу о Машине, в панике думала Эвангелина и тем временем видела плотный конец карточки, торчащий из альбома, на которой вечный Шурочка улыбался вечной лихой улыбкой. Шурочка улыбается вечной картонной улыбкой и нежно и вечно держит под руку свою не очень красивенькую юную жену, которая не успела с ним побывать счастливой…

— Родная, сестричка, Тома, как мне тяжело и странно… Мы так близки и отдалены… Я пойду сейчас, Томик, а завтра мы с тобой увидимся и проведем целый день, только не в доме, пойдем в парк…

— Парка нет, — тихо сказала Томаса, — немцы срубили…

Этого Эвангелина не выдержала, зажала глаза рукой и сказала:

— Тогда все…

Что «все», она и сама бы не могла объяснить. Но — все.

И тут Томаса, вдруг освободившись от всех на́носей, с облегчением, даже почти весело сказала:

— Эва, оставайся. А завтра мы уйдем гулять по городу, он красивый, Эва, не грусти, что старого не осталось, у нас такой замечательный город, такой новый парк высадили, он маленький, но будет уже через десять лет знаешь каким…

— Десять лет… — улыбнулась, растянув губы, Эва, жалкая цирковая улыбка.

— Останься, Эва… — уже просила Томаса, ей невыносимо, больно, жадно хотелось, чтобы сестра осталась. Пусть просто спит в соседней комнате — сестра, которую она когда-то обожала. — Останься, Эва…

Эвангелина бы осталась, но что-то тянуло ее отсюда — выйти пройтись, освободиться от чего-то. От чего?

— Я вернусь, Тома, мне должны звонить из «Интуриста», они не знают, как я устроилась, и еще вопрос… — лгала Эвангелина, а Томаса верила — «Интурист» звучал для нее солидно и, значит, правдиво. Эвангелина же, и веря и не веря, что вернется сегодня, убеждала сестру и черпала в этом силу. А говоря все это, она косила глазами на край карточки, торчащий из альбома, и не выдержала, попросила: дай мне на вечер альбом. «Альбом» сказала она из вежливости, а нужна ей была карточка молодого, давно покойного человека, с которым и словом она не обмолвилась.

— Возьми, — облегченно отозвалась Томаса, потому что в последние минуты ей казалось, что сестра уйдет и исчезнет навсегда. Альбом был залогом встречи того, что она вернется. — Ради бога, возьми, повспоминай одна. Так лучше, я знаю, я знаю, — говорила Томаса, провожая сестру на лестницу.

А Эвангелина бормотала: не провожай, не провожай, ты устала, Томик, устала…

Они вдруг стали милы друг к другу, и полюбили друг друга наново, и так были счастливы этим! Только Эвангелина все никак не могла спросить, хоть ты убивай ее, — а где этот, Машин, помнишь…

Но когда на лестнице сестры заметались — и не поцеловались, только потянулись, зажав руки в руках, — Эвангелина осмелела, нашла силы, которые все же, наверное, концентрировались в ней за вечер и теперь толкнули на полувопрос-полувздох:

— Тома, а Машин…

— Машин?? — Томаса сначала ничего не могла вспомнить, но потом мысли организовались: да, ведь Машин… И обрадовалась. Теперь она удержит сестру, если та спросила о том забытом Машине, чужом человеке, — значит, она все до капельки помнит из их жизни и все ей интересно. Зря она обижалась на Эву. Ну странная, ну задает какие-то неожиданные вопросы — но ведь это все из их жизни. ТОЙ ЖИЗНИ. — Я тебе все скажу, пойдем. — Но Эвангелина покачала головой: здесь, сейчас.

И Томаса заторопилась, хотя помнила немного и то, что помнила, что лежало в памяти, на дне, позабылось, стерлось, почти исчезло. (Не имел отношения к ее судьбе какой-то Машин — а может быть, имел… Этого она не знала.)

— Машин… Машин уехал сразу — говорили, на фронт… Потом, потом… вернулся… вернулся к нам и был большим человеком, военным… стояла у нас дивизия конная…

Томаса замолчала, сморщилась, напряглась, какая же плохая память у тебя, Томаса. Если бы предугадать эту сегодняшнюю встречу, она бы постаралась все узнать, все запомнить.

Эва прислонилась к лестничной стене и смотрела на нее. «…был большим человеком, военным…»

— Ну, ну, — помогала сестре, молила Эвангелина. Ей хотелось спросить, на ком женился Машин, какие у него дети и, главное, жив ли, жив ли, жив…

— Да! — вдруг крикнула Томаса. — Ведь тетя Аннета написала о нем! Она с ним дружила, в Ленинграде, и у нас, то есть здесь.

— Как, тетя Аннета и о нем писала? — тихо спросила Эвангелина.

— Конечно, она много писала и всегда присылала мне книги…

— А где она, Тома, где ЭТА книга?

Томаса опять замолчала. Тетя Аннета присылала ей книги, но после конфуза с первой Томаса их прочитывала наскоро — все-таки мнение Трофима срабатывало — и куда-нибудь засовывала, так что потом не находила. Недавно Олег нашел какую-то из книг, не о Машине, другую, и спросил: что это? Томаса и ему как следует не ответила, промямлила что-то, а Олег не заинтересовался, и книжка долго валялась в передней на подзеркальнике, а потом исчезла.

— Сейчас, сейчас… — говорила Томаса, вспоминая, потому что поняла, что Эве надо знать все отчетливо об этом Машине. Ведь тетя Аннета часто о нем писала в письмах, а где эти письма, книга? (Куда все девается? Почему-то в новых домах нет старых вещей, хотя если это письма или еще что-то подобное, то никому они не мешают? — но вот деваются же куда-то, и не выбрасываешь, а уходят, распадаются, исчезают. У всех? Думается, нет. Не у всех.)

— Да, тетя Аннета написала о нем. Они дружили, стали вдруг дружить. И когда с Машиным случилось это…

Томаса остановилась. Она незаметно для себя подошла к той теме, которую затрагивать в разговоре с заграничной сестрой — она была уверена — нельзя.

— Что случилось? Что «это»? — спросила Эвангелина, затаившись. Только бы не пропустить ничего.

— Это. — Томаса закаменела. Как теперь обойти, если брякнулось, она не могла придумать. И пошла говорить как придется. — Это. Забрали его. Он ведь не был Машиным. Это не его фамилия. Я забыла, какая у него… (Значит, был в свите! Эвангелина еще тогда его узнала!) И тетя Аннета его защищала, где уж, не знаю, к кому-то ходила, говорила, но ничего не получилось, а в войну его выпустили. И он воевал. Здесь. Ему все вернули. И ордена, и звание полковника. Потом его ранили, под Ленинградом, и он умер уже после войны в госпитале…

Вот и все. Так долго начинала рассказывать Томаса, что казалось, она будет говорить долго-долго и в конце окажется все хорошо, как в сказке. Нет. Чего ты ждала, Эва? Что он окажется соседом Томасы — стареньким благостным соседом? Лучше так, как есть, жестко и жестоко подумала Эвангелина, не надо мне его видеть благостным, а ему меня — вот такой. Не надо.

Томаса же, уставясь в стену, еще добавила:

— Он никогда не женился. Так и остался неженатым. Тетя Аннета его очень жалела, когда он умер. И села и написала книгу о нем. А как его настоящая фамилия, Эва, я не помню. И как звали? Виктор? Степан?