Ксения Васильева - Импульсивный роман

— Михаил, — прошелестела Эвангелина. — А книга? Книга у тебя?

Томаса покачала головой. Если бы и была у нее книга, ЭТОЙ ЭВАНГЕЛИНЕ — старухе с золотыми волосами (добро б золотые зубы, это понятно, но волосы!..), в светлых модных одежках, «оттуда», с сомнительными мыслями и жизнью, этой старухе — Эвангелине-Улите — Томаса бы книжку не дала, мало ли что там наворотила психованная тетя Аннета! Томаса книжку помнила — не очень, правда, — но вот сейчас пыталась по мере умения выбрать из нее более или менее дозволенное, дозволенное ее, Томасиной, совестью, ведь не безродная же она, бессовестная.

А Эвангелина не поверила ни в эту тети Аннетину книгу, ни в их непонятную дружбу, ни в то, что Машин никогда не женился, даже в его судьбу она не верила. Только в одну его смерть и в то, что Томаса ничего не знает. Коротенькая неясная судьба. А у нее длинная и нелепая. Что лучше? Все силы, казалось, утекали из нее в каменные ступени лестницы, и она опустошалась и как бы постепенно переставала существовать.

А Томаса припомнила, но не высказала, еще одну дикую историю, о которой писала ей тетя Аннета, приехавшая в их городок сразу после освобождения от немцев. Ее соседка, оставшаяся в оккупации, якобы видела и слышала старика немца, глубокого старика, которого привезли сами фашисты. И старик этот, говорили, якобы бывший хозяин булочной, Георг Болингер, и приехал посмотреть, нет ли родственников. Но родственников не было. И он ходил на кладбище и со всеми заговаривал по-русски, с русскими, конечно. А потом помер, и кто и где его похоронил — неизвестно. Старик этот никого не трогал в оккупацию, только ходил все и смотрел и искал. Как и сейчас Эва… Но Томаса просто постаралась забыть эту историю и первое время боялась встретить старика, хотя было это невозможно, наверное — старику было бы около ста. Но эту историю Томаса Эве не рассказала. Зачем? Передавать все побасенки города, а сестра только вскрикнет: о-о, да-а?

А Эвангелина, нащупав ослабевшими ногами ступени, говорила: все завтра, Тома, все завтра. Сегодня я без сил, да и ты тоже…

Томаса хватала ее за руку и, позабыв уже о разговоре, просила: подожди, Эва, я сниму тапки и провожу тебя…

— Не-ет, — отозвалось уже снизу, — ты отдыхай, отдыхай…

Эвангелина вышла на улицу и прислонилась на секунду к двери, и тут ее осветили фары машины, подкатившей к подъезду. Она шарахнулась от света — пусть люди там, в машине, незнакомы совсем, но она знает, как сейчас выглядит: жуткая старуха в розовой шляпке из розанов и с такой же сумкой, из роз, — пусть не смеются над нею незнакомцы, даже это ее ранит теперь. А Олег как раз и засмеялся, когда машина чуть не наехала на Эвангелину.

— Старуха-Розанчик!

— Странная, правда, — сказала Инна, тут же они придумали шутку насчет старушки-прорушки, бегущей на бал. Подвезли их к подъезду друзья, с которыми они вместе отдыхали и ехали на машине с юга.

— Держу пари — иностранка! — заявила всеведущая жена приятеля.

— В нашем доме? Откуда? — захохотал Олег, вытащил чемоданы из багажника и посмотрел в темноту, откуда доносился еще постук старухиных каблучков.

Все заговорили о том, что действительно неоткуда, но жена приятеля, очень деловая женщина, которая приняла на себя обязанности мужа в служебной части жизни, сказала, что из многочисленных своих поездок за рубеж она вынесла образ именно такой старухи в Розовой Шляпке и сверхмодных одежках и что она может держать пари на что угодно — эта старуха иностранка. Они все стояли на пыльной дороге, наполовину заасфальтированной, и спорили о Розовом Привидении, а Инна, уставшая от этого разговора вдруг больше, чем от многодневной поездки с юга до их города, сказала, что поздно, в конце концов, и что она дает слово завтра же через маменьку узнать об этом явлении потустороннего мира. Мужчины взвеселились и сказали, что спорят они на бутылку коньяка, и взвеселились еще больше, потому что, кто бы ни выиграл, бутылка будет и разопьют ее все они вместе.

Машина отъехала, Олег и Инна махали руками, и все беспорядочно кричали: созвонимся, перезвонимся, до завтра. Осталась пыль в свете уходящих фар и теплота стоячего воздуха с мириадами пылинок — и это создавало и удушливость, и таинственную тишь позднего вечера, и вместе с тем радостное ощущение дома, города, в который вернулся наконец после долгих мытарств по южным чужим хатам, всегда неуютным и ненужным и только портящим настроение и здоровье и свое совсем небольшое, маленькое, отработанное потом, кровью и желчью свободное время. Инна чуть не плакала от этого чувства родного, доброго своего дома, даже поднимаясь по лестнице (лифт уже не работал), говорила через одышку Олегу: мама, наверное, уже спит, мы ее разбудим. Она нас ждет завтра, а мы вот ночью. Олег бурчал, таща чемоданы: ничего, тещенька у меня еще молодец. Сейчас начнет пироги печь.

И они смеялись от счастья, что снова дома и на целый год зарядится их жизнь, такая же, как месяц назад, и год назад. Они нарочно позвонили, хотя ключ у них был с собой. Инна не хотела пугать мать, да и потом, та всегда, оставаясь одна, закрывалась на цепочку.

Дверь отворилась быстро, и на пороге их встретила Томаса, нарядная, возбужденная и как бы кого-то ожидающая — чувствовалось, что она бежала по коридору и открыла странно, не спросив — кто. И сначала будто их и не узнала и как-то стояла в дверях, не то радуясь, не то не пуская.

— Тещенька, милая, здравствуйте, — сказал со всегдашним своим юмором Олег, каковой усвоил для разговоров с Томасой. Томаса встрепенулась и сказала: господи, да это вы!

В переднюю, чуть отстранив мать, вошла Инна и, обиженная несколько таким приемом, обратилась к Олегу:

— Вот мы и ошиблись. Мама нам вовсе не рада.

— Ох, гостей дорогих принимала тещенька, уж не женишка ли возлюбленного подыскали? Пирогами так и наносит… — начал было Олег, принюхиваясь к ароматам, плавающим по квартире.

— Гостей, — вдруг твердо ответила Томаса и не ему, а Инне, которая уже прошла в конец коридора. Ответила гордо. Инна остановилась, не войдя в комнату, хотя единственным ее желанием было растянуться поверх одеяла на постели, не переодеваясь даже в халат, а так вот, в дорожной пыли.

Остановилась, потому что в голосе матери были дрожь и значительность и много всего, чего никогда в нем (и главное, в ней самой) не было. Этот тон напомнил Инне день, когда Витюша занял на городской математической олимпиаде первое место и мать сообщила ей об этом. Но и то… Вдруг почему-то увиделась Инне Старуха-Розанчик.

А Томаса сказала:

— Сестра Эвангелина, Улита, из Парижа приехала. — Она так и сказала смешно и длинно — Эвангелина и Улита и еще сказала: из Парижа, а не из Франции.

Олег брякнулся на чемодан и присвистнул: