Ксения Васильева - Импульсивный роман

Инна обернулась от маленькой помадницы со вставленным зеркальцем, в которую она рассматривала накрашенные уже блестящей, почти белой помадой губы: как тебе не стыдно. Она же от души. Она мне тетка.

— Да мажься, мажься, мне что, — ответил лениво Олег, нюхая сигареты, — просто не густо, и все тут. Я из Югославии привез в сто раз больше, а был месяц.

— Может быть, она не богата, Алик, — с упреком сказала Инна, и ему вдруг показалось ново привлекательным лицо жены с белыми поблескивающими губами, белыми веками на загорелом лице, без очков, с широкими — и не серыми, а зеленоватыми — глазами. Он вдруг подошел к ней и, чуть шутя, чуть — нет, чмокнул в белые ароматические губы.

Эвангелина, придя в гостиницу, спросила, когда самый ранний поезд на Ленинград, где ее ждал представитель «Интуриста» и где она не боялась остаться или не выехать, заблудиться, пропасть. Оказалось, что автобус, и очень рано. Она попросила заказать ей билет, и хотя в гостинице этой такого принято не было, но дежурной вдруг стало жалко иностранную старуху с настоящим русским языком, и она заказала билет. Завтра — не медля — в Ленинград, а там в Париж, на самолете. С нее довольно. Ей не под силу то, что под силу тем, у кого в России никого нет и кто хоть в девяносто лет едет повидать эту Россию, едет, чтобы бродить безучастно по городам, улицам, музеям — убивать ощущение старости и близкого конца.

Ах, еще остались сувениры! Куча тряпья, безделок. Она запакует это все и вместе с альбомом отправит перед отъездом Томасе, попросит милую дежурную.

…Машин. Вот и все. У нее останется фотография Шурочки, и довольно. Довольно на то время, которое у нее осталось. Она мельком взглянула в зеркало, поморщилась искренне, потому что увидела то, что и ожидала, но что каждый раз было горько видеть: сухую сгорбленную старую женщину в игривом костюме с сумочкой из мелких розанчиков. И такая же шляпка. А если бы на ней было надето Томасино платье, коричневое с желтым, и лаковые кореженые туфли? Или платочек невыразимой раскраски, как на тех женщинах во дворе? Ну и что? Что?

Эвангелина легла на постель, не скинув туфель, вытянувшись и попыталась вызвать, вытянуть из равнодушного казенного воздуха номера тех, у кого хотела (хотела?) выпросить прощения, что для нее стало самым важным, оказалось, а не поиск могил, домов, узнаваний о судьбах, — что все равно не узнаешь, а лишь коснешься поверхностной зыби, которая рвется, как туман, и под нею, под ней, еще и еще туман, и под ним, под ним… Не узнать.

…Простите меня, милые мои, дорогие, — говорила, шептала, обливаясь сладкими слезами, слезами детства, Эвангелина, — Коленька, мамочка, Юлиус… Она вдруг улыбнулась сквозь воду слез и прошептала, повторяя — Юлиус… — Отец остался для нее Юлиусом, и ничего не было в этом ужасного, наоборот.

…Простите, — повторила она, не называя более никого.

…Машин, — обратилась теперь она к нему, — тебя я не прошу простить. Тебя я люблю по-другому. Люблю… — шептала Эвангелина, обливаясь слезами, не видя себя в зеркало и чувствуя, как становится той, которой, казалось, нет, а вот есть, потому что окружали ее сейчас те, кто был с нею тогда… Они вдруг столпились вокруг нее, и она смотрела на них и не видела, не могла понять — прощают они или не прощают ее. А это так было важно. Но Машин любит ее, это видно по его взгляду. А Томасы не было с ними, да и не надо, ее просить не о чем…

Эвангелина проснулась. Оказывается, она уснула, и теперь было раннее утро, и ей надо было спешить на автобус или оставаться. Но она не осталась, а только задержалась у столика ошеломленной дежурной, поставив ей на стол чемодан и сверху записку, и попросила отправить этот чемодан по адресу на записке. Странная старуха эта, одетая в еще более изысканный костюм, чем вчера, — голубой, брючный, но еще более заморенная, долго извинялась и даже чмокнула дежурную в щеку и накинула ей на шею разрисованный платок. Когда старуха исчезла, дежурная крепко вытерла щеку и не велела никому из персонала к чемодану прикасаться. Интересоваться хотя бы, что в нем.

Утром Томаса нашла кучу фотографий на стуле и, разбудив молодых, было уже десять, показала им фотографии. И они с большим интересом смотрели снимки, и Олег вскрикивал: ну, давала тетушка дрозда! Ну, красоточка, я вам скажу. Сейчас-то очень страшна? — поинтересовался он у Томасы, и та, улыбаясь, отвечала, что она, Антонина Алексеевна, может, даже и покрасивее будет.

Инна стала быстро прибирать в комнатах, потому что тетка, как они договорились вчера с матерью, должна прийти скоро и надолго. Губы она уже намазала беловатым блеском, — она прочла, что это секси-блеск, чем привела Антонину Алексеевну в ужас и в восторг Олега, жена менялась на глазах — вот вам и секси! Он в пижаме повис на телефоне и, как Инна ни возмущалась его бездельем, никак не заканчивал длинный разговор с их южными приятелями. Эффект его телефонных рассказов был поразительный, и Олегу было приятно ощущать этот эффект самому, смаковать подробности. Он сообщал и сообщал, кто такая тетка из Парижа, и кто она была, и что Инна с утра ходит «парижанкой», вся в секси-косметике, а сегодня тетка явится и, наверное, подкинет еще чего-нибудь столь же забавного, а в доме у них содом, и сейчас он бежит за коньяком. Потому что если старушка в Шляпке не пьет, то выпьет он и его друзья, а также его красавица жена. Друзья заколебались — стоит ли им нарушать семейную встречу, но Олег так настаивал, что они согласились прийти на обед, а сейчас заедут за Олегом на машине и — по магазинам, чтобы купить все самое что ни на есть и тем, ну, хоть не убить старушку в Шляпке, но поранить. Инна била Олега по спине шлепанцем и кричала, чтобы он немедля переоделся, а Олег хохотал и снова сообщал в трубку, что его жена — парижская штучка — делает с ним все, что захочет.

Томаса возилась у плиты, готовя к приходу Эвы новый (уже третий по счету за эти дни) сладкий пирог с яблоками. Было шумно, весело, и только недоставало серьезного не по годам ребенка, который бы внес нужную ноту разумности в этот ералаш. Но и ребенок вот-вот должен был приехать из лагеря, и все складывалось преотлично. Инна вошла на кухню к матери и сказала как бы невзначай, что тетю Улиту надо бы уговорить остаться здесь (конечно, после необходимых формальностей и новой поездки туда) и что там ей одной, без своих. И Антонина Алексеевна была благодарна дочери за эти слова и за то, что она уважительно назвала тетку тетей Улитой, не тетушкой и не Розовой Старухой, как вчера Олег. Томаса и сама думала о том же, но понимала, что это не просто и что об этом надо долго говорить.

Олег уехал за коньяком, Инна тихо прибирала в квартире, думая о том, что муж как-то совсем по-другому стал к ней относиться и она в ответ тоже. И виной ли тому парижская секси-косметика? Тогда если так, — то это глупо и несерьезно. Но думала она об Олеге по-другому, не так, как раньше. Думала. А ведь обычно после стольких лет жизни вместе — НЕ ДУМАЮТ без поводов мужья о женах, жены — о мужьях.