Кен Фоллетт - Избранные произведения. II том

Карла встала.

— Господин фон Кессель, вы католик, и Генриха вы воспитали в католической вере…

Готфрид презрительно фыркнул.

— Генрих теперь говорит, что атеист.

— Но вы-то — нет! И верите, что человеческая жизнь — священна.

— Да.

— Вы говорите, что врачи в Акельберге не проверяют на инвалидах опасные новые лекарства, и я вам верю.

— Благодарю.

— Но может быть, они делают что-то другое? Еще хуже?

— Нет, нет.

— Они намеренно убивают инвалидов?

Готфрид молча покачал головой.

Карла подошла к Готфриду и сказала тихо, словно они были в комнате лишь вдвоем:

— Как католик, считающий человеческую жизнь неприкосновенной, можете ли вы, положа руку на сердце, сказать мне, что умственно неполноценных детей в Акельберге не убивают?

Готфрид улыбнулся, сделал успокаивающий жест и собрался заговорить — но не произнес ни слова.

Карла опустилась перед ним на колени.

— Ну скажите, пожалуйста! Прямо сейчас! Здесь, в вашем доме, с вами рядом четверо молодых немцев, ваш сын и трое его друзей. Ну скажите нам правду. Посмотрите мне в глаза и скажите, что наше правительство не убивает детей-инвалидов.

В комнате наступила полная тишина. Готфрид собрался было что-то сказать, но передумал. Он плотно зажмурил глаза, сжал губы в мучительную гримасу и опустил голову. Четверо молодых людей потрясенно смотрели, как исказилось его лицо.

Наконец фон Кессель открыл глаза. Он взглянул на них — на каждого поочередно, и, наконец, на своего сына.

Потом он встал и вышел из комнаты.

На следующий день Вернер сказал Карле:

— Это ужасно. Мы больше суток говорим об одном и том же. Надо заняться чем-то другим, не то мы сойдем с ума. Пойдем в кино.

Они поехали на Курфюрстендамм, улицу магазинов и театров, которую все называли просто «Кудамм». Большинство хороших немецких режиссеров несколько лет назад уехали в Голливуд, и новые отечественные картины были так себе. Они пошли на фильм «Три солдата», снятый во время оккупации Франции.

Три солдата были — бравый сержант-нацист, похожий на еврея нытик и молодой горячий парень. Парень задавал наивные вопросы, например: «А евреи правда нам вредят?» — и в ответ получал долгие суровые отповеди сержанта. Когда начался бой, нытик сознался, что он коммунист, дезертировал и погиб при бомбежке. Молодой горячий парень храбро сражался, получил звание сержанта и стал сторонником Гитлера. Сюжет был отвратительный, но сцены боя сняты отлично.

На протяжении всего фильма Вернер держал Карлу за руку. Она надеялась, что он поцелует ее в темноте, но он не поцеловал.

Когда зажегся свет, он сказал:

— Да, это было ужасно, но хотя бы пару часов мне удалось думать о другом.

Они вышли из кинотеатра и нашли его машину.

— Может, прокатимся? — сказал он. — Может быть, это наша последняя возможность: на следующей неделе машина отправляется в ремонт.

Они поехали в сторону Грюнвальда. По дороге мысли Карлы неизбежно возвращались ко вчерашнему разговору с Готфридом фон Кесселем. Сколько бы она ни прокручивала в памяти разговор, у нее никак не получалось сделать вывод иной, чем тот, к которому они вчетвером пришли в конце его. Курт и Аксель не были случайными жертвами опасного медицинского эксперимента, как она сначала думала. Готфрид убедительно это отверг. Но он оказался не в состоянии заставить себя отрицать, что правительство намеренно убивает инвалидов, а их семьям лжет об их смерти. В это было трудно поверить, даже несмотря на то, что речь шла о людях столь жестоких и безжалостных, как нацисты. И все же ответ Готфрида был очевиднейшим примером признания вины, какой Карла когда-либо встречала.

Когда они въехали в лес, Вернер свернул с шоссе и дальше вел машину проселочной дорогой, пока автомобиль не скрылся в кустарнике. Карла догадалась, что раньше он привозил сюда других девчонок.

Он выключил фары, и они оказались в полной темноте.

— Я хочу поговорить с генералом Дорном, — сказал он. Это был его начальник, влиятельная личность в Военно-воздушных силах. — А что ты об этом думаешь?

— Мой отец говорит, что политической оппозиции уже не осталось, но церковь еще держится. Ни один человек с искренними религиозными убеждениями не стал бы мириться с тем, что происходит.

— А ты как относишься к религии? — спросил Вернер.

— Не очень. Мой отец — ревностный протестант, для него вера — часть наследия предков, которое он так чтит. Мама ходит в церковь вместе с ним, хотя я подозреваю, что ее вера несколько иная. А я верю в Бога, но просто не могу себе представить, чтобы для него имело значение, католик ты или протестант, мусульманин или буддист. И гимны петь я люблю.

Голос Вернера перешел в шепот:

— А я не могу верить в Бога, который допускает, чтобы нацисты убивали детей.

— Я тебя не виню.

— И что собирается делать твой отец?

— Поговорить с пастором нашей церкви.

— Хорошо.

Они немного помолчали. Он ее обнял.

— Можно? — спросил он полушепотом.

Она замерла в ожидании, и голос пропал — одно сипение вместо ответа. Со второй попытки ей удалось сказать:

— Если тебе от этого будет не так грустно… да.

Потом он ее поцеловал.

Она с жаром ответила на поцелуй. Он стал гладить ее волосы, потом грудь. Она знала, что на этом многие девушки сказали бы остановиться. Говорили, что если пойти дальше, то можно потерять над собой контроль.

Карла решила рискнуть.

Он продолжал ее целовать, и она коснулась рукой его щеки. Потом погладила кончиками пальцев шею, наслаждаясь ощущением теплой кожи. Потом опустила руку под его пиджак, стала гладить его тело, проводя рукой по лопаткам, ребрам, позвоночнику.

Он перевел дыхание, и она почувствовала его руку на своем бедре, под юбкой. Когда он опустил руку ей между ног, она раздвинула колени. Девчонки говорили, если ты это сделаешь, мальчик будет считать тебя дешевкой, — но она ничего не могла с собой поделать.

Он коснулся ее точно в нужном месте. И не пытался сунуть руку под белье, а легонько гладил через ткань. Она заметила, что стонет — сначала тихо, потом все громче. Наконец она закричала от наслаждения, уткнувшись лицом ему в шею, чтобы было не так громко. Потом ей пришлось убрать его руку, там слишком повысилась чувствительность.

Она никак не могла отдышаться. Когда дыхание стало приходить в норму, она поцеловала его в шею. Он ласково погладил ее по щеке.

Через минуту-другую она сказала:

— А можно мне для тебя что-нибудь сделать?

— Только если ты сама хочешь.

Она так хотела, что ей было стыдно.

— Только я никогда…

— Я знаю, — сказал он. — Я тебе покажу.

Пастор Охс был представительный, спокойный священник. У него был большой дом, милая жена, пятеро детей, и Карла боялась, что он откажется ввязываться в эту историю. Но она его недооценила. До него и раньше доходили слухи, беспокоившие его совесть, и он согласился поехать с Вальтером в Ванзейский детский дом. Профессор Вилрих вряд ли мог отказать во встрече духовному лицу, пожелавшему его посетить.