Кен Фоллетт - Избранные произведения. I том

Потом вмешалась Дрике, чей звонкий голос легко перекрыл вопли Тительманса. Девчонка запела по-французски:

Это был тот самый псалом, который протестанты пели на Пастбище графа Юбера, тридцать третий, что начинался со слов «Господь — Пастырь мой» [98] «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. 22: 1–2). . По толпе будто пробежала волна. Эбрима стиснул зубы, чтобы не разрыдаться; другие вокруг плакали открыто. Все, кроме инквизитора, сознавали, что присутствуют при священной трагедии.

Тительманс впал в бешенство. Он развернулся к палачу. Эбрима стоял достаточно близко для того, чтобы расслышать его слова:

— Тебе полагалось вырвать ей язык!

У палачей имелся особый инструмент, наподобие щипцов, для вырывания языка. Такого наказания обыкновенно удостаивались лжецы, но порой щипцами пользовались, чтобы заставить замолчать еретиков, дабы те не проповедовали в час гибели.

— Никто же не распорядился, — сконфуженно прогудел Эгмонт.

Дрике пела дальше:

Она смотрела перед собой, а Эбриме чудилось, что он как наяву видит зеленые луга и мирные реки, уготованные в посмертии приверженцам любой веры.

— Сломай ей челюсть! — прорычал Тительманс.

— Ладно. — Эгмонт не отличался сообразительностью и был человеком довольно толстокожим, но инквизитор ухитрился оскорбить даже его, и палач не стал прятать свое недовольство. Впрочем, подчиняться он подчинился и передал факел солдатам поблизости.

Маттус, стоявший рядом с Эбримой, обернулся и крикнул толпе:

— Он приказал сломать ей челюсть!

— Тише! — прикрикнула на сына Эви, но голос Маттуса уже прогремел над площадью. В ответ толпа злобно заворчала, а слова юноши передавались из уст в уста, пока их не услышали все.

— Дайте ей помолиться! — не умолкал Маттус.

Толпа поддержала:

— Помолиться! Помолиться!

— Ты нарвешься на неприятности, — предостерегла сына Эви.

Эгмонт приблизился к Дрике и поднес руки к лицу девочки. Сунул большие пальцы ей в рот, крепко взялся за нижнюю челюсть и примерился, как надежнее вывернуть кость.

Внезапно Эбрима ощутил некое движение возле себя. В затылок Эгмонту ударил камень, пущенный рукою Маттуса.

Камень был крупным, юноша хорошо прицелился, и рука у него не дрогнула. Эбрима услышал глухой стук, с каким этот камень врезался в затылок палача. Эгмонт пошатнулся, как если бы на мгновение лишился сознания, и бессильно уронил руки, отпустив бедняжку Дрике. Зеваки захохотали.

Тительманс наконец сообразил, что события грозят совсем не тем исходом, на какой он рассчитывал.

— Ладно. Поджигай так!

— Нет! — завопил Маттус.

Полетели новые камни, но ни один не попал в цель.

Эгмонт забрал факел у солдата и поднес к куче хвороста. Сухие ветки занялись мгновенно.

Маттус оттолкнул Эбриму, вырвался из толпы и кинулся к Дрике. Эви отчаянно закричала ему в спину: «Стой!» Он не остановился.

Солдаты обнажили мечи, но семнадцатилетний Маттус оказался для них слишком проворным. Он раскидал пылающий хворост у ног Дрике и убежал обратно, а толпа сомкнулась за ним.

Солдаты устремились в погоню, размахивая мечами.

Толпа было раздалась перед ними. Эви завизжала:

— Они убьют его!

Эбрима понял, что остался единственный способ спасти мальчишку — начать мятеж. Вряд ли это будет трудно, ведь люди и без того едва сдерживаются.

Он протолкался вперед, и другие мужчины последовали за ним и встали вокруг столба, оставшегося без охраны. Эбрима обнажил свой кинжал и перерезал веревки, что удерживали Дрике. Откуда-то выскочил Альберт, подхватил дочь на руки — девочка почти ничего не весила — и мгновенно исчез в толпе.

Мужчины надвинулись на священников. Солдаты бросили гнаться за Маттусом и поспешили вернуться, чтобы защитить церковников.

Тительманс бегом устремился к собору, и прочие священники ринулись следом, напрочь забыв о собственном достоинстве и о том, что духовенству не пристало передвигаться столь неподобающим образом. Толпа позволила им сбежать. Люди молча наблюдали, как они вбегают под высокую резную каменную арку, распахивают большие деревянные двери и скрываются в вечном полумраке собора.

Альберт и его семья покинули Антверпен той же ночью.

Эбрима принадлежал к той горстке людей, которые знали, что Виллемсены направляются в Амстердам. Тот уступал размерами Антверпену, но располагался дальше на северо-восток, а потому был сильнее удален от оплота власти испанцев в Брюсселе — и по этой причине процветал и быстро развивался.

Эбрима с Карлосом выкупили мастерскую Альберта, заплатив золотом, которое Альберт забрал с собой, в седельных мешках на спине крепкого вьючного коня.

Влюбленный Маттус рвался уехать с Виллемсенами, и Эбрима, помнивший, пусть и смутно, каково это — быть влюбленным юнцом, склонялся к тому, чтобы его отпустить, однако Альберт заявил, что Дрике слишком молода для замужества и нужно подождать хотя бы год. Мол, пускай Маттус через год приедет в Амстердам и сделает ей предложение, если его страсть не угаснет. Маттус поклялся, что так все и будет, а Эви лишь заметила вскользь: «Поглядим».

Тительманс вел себя тихо. Не было ни новых столкновений, ни других арестов. Быть может, великий инквизитор осознал, что антверпенские католики чураются радикальных мер. Или же он попросту выжидал.

На месте протестантов Эбрима бы хоть немного угомонился, но те, похоже, почувствовали уверенность в собственных силах — уверенность, доходившую до самодовольства. Они требовали равноправия вер и права молиться так, как они считают нужным, но на самом деле, с досадой думал Эбрима, этого им всегда было мало. Своих соперников они считали не заблудшими душами, а отъявленными злодеями. Католические обряды, которые европейцы соблюдали на протяжении сотен лет, объявлялись в протестантских общинах святотатственными и подлежали искоренению. Словом, сами протестанты отнюдь не выказывали той веротерпимости, за которую вроде бы ратовали.

Эбриму беспокоило то обстоятельство, что испанские гранды и их местные союзники-священники как будто все больше утрачивали власть в стране. Городскую жизнь отравляли ненависть и насилие. Ему же, как и прочим негоциантам, хотелось мира и спокойствия, чтобы заниматься делами.

Именно делами они занимался в двадцатый день августа — торговался с покупателем железа, изнемогая от летней жары, — когда неприятности снова напомнили о себе.

На улице внезапно поднялась суматоха: забегали люди, зазвенело разбитое стекло, послышались громкие, возбужденные крики. Эбрима поторопился выглянуть наружу, чтобы понять, что там творится, и Карлос с Маттусом пошли вместе с ним. По улице бежала толпа молодых людей числом около двух сотен, причем среди них были и девушки. Они несли в руках лесенки, веревки и прочие приспособления, наподобие грубых деревянных молотков, железных прутьев и цепей.