Юрий Овсянников - Ради братий своих… (Иван Федоров)

В Польше иезуиты появились около 1565 года. Как верные псы католицизма, они вынюхивали, выискивали и старались уничтожить все, что было неугодно Риму. Когда-то польский король подписал закон, по которому помещик имел право обращать своих крепостных в собственную веру. Иезуиты разыскали этот закон и стали усиленно использовать против всех русских, украинских и белорусских крестьян. В различных городах и селах они открыли собственные школы. А утвердившись, начали закрывать русские церкви, издеваться над русскими священниками, уничтожать русские книги.

Не случайно хитрый и образованный польский иезуит Петр Скарга (Повенский) писал в 1577 году — ровно через три года после выхода «Букваря»: «Какой же язык славянский?.. Всему свету известно, наука преподается лишь на латинском языке, как прежде преподавалась на греческом. Не было в мире ни академий, ни коллегий, где бы науки, например философию или богословие, излагали на славянском языке. Итак, чего ждать тебе, западнорусский народ! Брось… москалей, от них не будет добра, и обратись к Риму!»

Как же после таких высказываний не верить в существование определенного заговора против Ивана Федорова и его деятельности? Ведь иезуиты легко могли влиять на зажиточных польских ремесленников и купцов, запрещая им продавать русские книги и ссужать печатнику деньги в долг.

Положение Ивана Федорова осложнялось еще одним обстоятельством. Если в России печатание книг являлось делом государственным и проводилось под непосредственным наблюдением и покровительством государя, то на Западе печатание с самого начала было делом чисто коммерческим. И поддержать, а порой и спасти типографа мог только какой-нибудь случайно объявившийся покровитель. Ими, к счастью для Федорова, стали сначала Ходкевич, а потом князь Острожский.

арт — хлопотливое время для земледельца. Весеннее солнышко быстро сушит землю, гонит сок по березовым стволам, наливает силой почки, тянет к свету робкую изумрудную траву. Март — пора сева.

В этот март 1575 года печатник Иван Федоров, позабыв про шрифты, бумагу и краски, хлопотал о семенах, лукошках, боронах и овсе для лошадей. Знаменитый типограф по милости князя Острожского превратился в управляющего Дерманского монастыря, расположенного на землях князя.

Один из богатейших людей Польши, которому принадлежали 25 городов и 680 селений, умел считать каждую копейку. Еще только замыслив наладить у себя в Остроге печатание книг, князь тщательно пересчитал все расходы и прибыли, которые принесет ему новшество.

В родовом замке, в огромном зале, обшитом темными дубовыми панелями с резьбой, в присутствии свиты Константин Константинович Острожский милостиво объявил свою волю нищему типографу Ивану Федорову:

— Решили мы открыть православному люду всю мудрость веры и закона. А для того повелеваю тебе, Федоров Иван, отпечатать в нашей княжеской типографии великую святую книгу — Библию, чтобы славили наше имя в веках.

Когда радостный гул и крики «Виват князю!» стихли, он продолжил уже голосом спокойным и деловым:

— Печатать надобно Библию, переведенную на русский в России. Оттуда наш корень. Оттуда и слова истины — к нам. Буду просить царя Ивана Васильевича прислать к нам такую книгу рукописную. Гонца к нему завтра же пошлю. Тебе, печатник, надлежит составить список всего потребного для заведения типографии… — князь замолчал снова. Казалось, что он подыскивает нужные слова, — а чтобы совесть тебя не мучила, что хлеб ешь сейчас даром, назначаем тебя управляющим нашего Дерманского монастыря…

Федоров привык уже к разным ударам судьбы, но последние слова князя были столь неожиданны и удивительны, что он даже не знал, как ответить на них. Да и что мог он, неимущий, лишенный любимой работы, ответить всемогущему, гордому вельможе.

— Пан Дмитрий! — обратился князь к одному из дворянчиков. — Возьми людей, отвези печатника в имение, выкинь оттуда этого, как его… Дчуса. На моих землях должны быть мои управляющие. Объявишь холопам нашу волю… Ступай! С богом!..

Так русский печатник уже вторично и опять не по своей воле вынужден был заняться землепашеством и хозяйствованием…

В хлопотливый весенний день к новому монастырскому управляющему в село Кунино с криками явились крестьяне соседнего села Спасово. Впереди спасовцев выступали, размахивая саблями, хмельные дворянчики пан Есек и пан Василий. Грудью наступая на Федорова, они кричали о разбое кунинцев. Эти, мол, разбойники захватили землю у спасовцев, распахали и засеяли ее.

— Не дозволим! — кричали паны. — Спасово — земля гетмана Ходкевича, а не князя Острожского! Не дозволим!..

Спасово… Спасово… Где-то уже слышал Федоров это название. Только где? Когда?.. Вспомнил. Это те самые спасовцы, которые тайно ночью убили людей Курбского, которые под видом борьбы за православную веру грабили и жгли соседей. Так вот вы что за птицы, паны Есек и Василий? С какой бы радостью отплатил он им за все злодеяния, да нельзя. Сдерживая себя, обещал Федоров во всем разобраться и рассудить по справедливости.

Лето прошло в крестьянских хозяйственных хлопотах. Подошло время уборки урожая. Спасовцы, полагая, что засеянное на их земле принадлежит им, убрали и заскирдовали хлеб. Жители Кунина рассуждали иначе: хлеб мы сеяли — значит, он наш. Вооружившись кто чем, без ведома Федорова отправились они забирать убранный хлеб. Только добрались до поля, как наткнулись на сидевший в засаде отряд спасовцев. Началось побоище…

Верх одержали кунинцы. Они захватили хлеб. Уложив на телеги поверх снопов раненых, хмельные от победы, отправились домой. Недели через две вспыхнули риги на окраинах Кунина. Назавтра кунинцы отправились грабить спасовцев. Вернулись, гоня перед собой десятка полтора коров. Война разгоралась не на шутку. Но спасовцев было меньше, да и заступника у них после смерти старого Ходкевича не было. Тогда они подали в суд на кунинцев.

Тягаться с ясновельможным паном Острожским боялись, поэтому в суд вызвали его управляющего. Федорова обвинили в беззаконии, грабеже и разбое. Кунинцы подали встречный иск на разбой спасовцев.

Год с лишним длилась эта тяжба. К сентябрю 1576 года стараниями Ивана Федорова все уладилось. Надолго ли, никто не мог сказать. Но сил у Федорова больше не было. Уже трижды отправлял он князю свои просьбы, слезно моля разрешить заниматься любимым делом: «Лучше голодным и оборванным быть, чем сытым ходить путями неправедными».