Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

И в таких думах отец не меньше самого Степана ждет осени, кануна воздвиженья, когда можно будет везти коноплю на ярмарку в Алатырь...

Но если тихо и согласно примирился Дмитрий с необходимостью отъезда Степана, с уходом его из родного дома, из семьи, то в покорной и робкой душе маленькой Дёли впервые не было согласия с тем, что должно было совершиться.

О том, что Степан уедет из Баевки, она услышала за вечерней едой — старшие Кудажи перебирали деревенские новости. Дёля не вникала в эти разговоры, к тому же младший братишка болтал под столом ногами, норовя привлечь к себе внимание сестры. И вдруг у Дёли как-то странно сжимается в груди: Нефедовы снаряжают Степана в Алатырь!.. Она замерла в надежде, что ослышалась. Но слова матери звучат как приговор:

— Там ему и место, бездельнику. Чужая сторонка научит работать...

«Степа не бездельник, не лодырь!» — хочется крикнуть Дёле, но она закусывает дрожащие губы. Спасительная темнота вечерней избы скрывает и от родителей, и от востроглазых братьев смертную бледность на ее смуглом загорелом лице.

Старшие Кудажи обменялись свежей деревенской новостью да и забыли, и никто на свете не знал, что с этого самого вечера началась для Дёли другая жизнь, потому что другой стала и сама Дёля — детского сердца ее коснулась святая мука первой любви, начался печальный праздник, который осветит и всю ее будущую жизнь, жизнь крестьянской жены, матери, хозяйки дома, в котором всемогущая скудость так скора и легка на расправу со всем, что не имеет к ней отношения.

Но пока было только начало праздника, тихого, сокровенного, и если внешне жизнь Дёли состояла из обычной череды забот по дому, которые возлагала на нее мать (в основном Дёля пасла корову и теленка), то детская наивная душа жила в необычайном нервном напряжении — она то парила в счастливом забвении, то по самому пустяковому поводу рушилась наземь, погружаясь в глубины самого лютого и безысходного горя. Особенно изводили Дёлю насмешки Петярки и Михала Назаровых — с невероятной изобретательностью они находили повод позубоскалить над Степаном. Они придумали ему кличку — Стриженый. Они были свидетелями его неудачного полета на крыльях, которые Степан смастерил из обручей от кадушки и материного сарафана. Они умирали со смеху, тыча пальцами в красного Николу. И если все это самого Степана словно бы и не касалось, то Дёля страдала вдвойне. Она готова была броситься на долговязого Петярку, выцарапать его овечьи глаза, однако на долю ей доставалось одно — придумывать для Петярки и Михала кары: как их сгрызут волки, когда они пойдут в лес драть лыки, как водяной утянет их в омут Бездны, когда они будут купаться. И она молилась по ночам, чтобы так оно и было. Однако стоило Степану в какой-нибудь день не прийти на луг караулить корову — хотя после того как убрали рожь, особой нужды смотреть за коровами не было, — Дёля сердилась, а дома раздражалась по малейшему поводу, давала подзатыльники младшим братьям, перечила матери, плакала, забившись на полати, не слезала даже к столу ужинать. Но на другой день, когда Степан наконец-то появлялся на выгоне, старалась показать свою обиду, не отвечала на Степановы вопросы, хотя держать себя строго ей удавалось с великим усилием, да и то только в первую минуту встречи, так что Степан и не замечал ее сердитого вида, ее зареванного лица.

Однажды Степана ужалила оса. Он бродил по ивняковым зарослям около речки и вдруг увидел гнездо — на ветке висел кверху дном серый горшок. Степан знал, что это осиное гнездо, но любопытство оказалось сильнее чувства страха — он решил рассмотреть этот удивительный дом вблизи. Он даже успел потрогать его, но в то же мгновение оса пулей шлепнула ему под глаз, а другая добавила в лоб. Когда он выскочил из ивняка на выгон, глаз неотвратимо заплывал. Но не об этой ли минуте мечтала Дёля, о блаженной минуте, когда она может прийти Степану на помощь? Бог услышал почему-то только эти молитвы, а наказывать Петярку и Михала не торопился. Ну что ж, они еще получат свое, а сейчас надо было спасать Степана — она решительно отвела его руку. От глаза осталась лишь одна щелочка.

— Ничего не видишь? — спросила она с гримасой такого явного сострадания, что Степан опешил и завыл от боли.

— Маленько вижу... — Язык у него заплетался. Но когда Дёля вела его за рукав к бочажку родниковой воды, он уже пошутил:

— Вот буду как дядя Охрем...

И очень хорошо, не поехал бы тогда в Алатырь, мелькнуло в голове у Дёли.

У бочажка она велела стать ему на колени и мочить волдырь в горстях холодной воды. Дёля повелевала — как будто тайное страдание за Степана давало ей такое право, а Степан был теперь на удивление безропотен и покорен. Но вот Дёле кажется, что Степан не так мочит глаз, как надо. И она сама берет воду пригоршней. Степан наклоняет лицо в дрожащую горсточку воды. Ее руки нежно касаются его лица. Он совсем уже не чувствует боли, но он готов стоять так сколько угодно, пусть даже вода давно вытекла из Дёлиных ладоней.

— Болит? — шепотом спрашивает она.

— Болит... — шепчет он.

И Дёля дрожащими руками черпает новую пригоршню воды. Но вода почти тут же стекает между пальчиков, так что к лицу прикладываются только мокрые холодные ладошки.

— Болит?..

— Болит...

Но вдруг Степан тычется в эти мокрые ладошки губами.

— Вай! — И Дёля отдергивает руки, краска заливает ее лицо, щеки горят.

— Пить хочу, — шепчет смущенно Степан. Ему в самом деле хочется пить, он ложится на землю и тянется ртом к зеркальцу воды. А в этом зеркальце — Дёлино лицо. И Степан тянется губами к этому лицу. И пьет. Может быть, Дёля ничего не заметила?

— Вкусная какая вода...

— Вкусная? Я тоже хочу попить...

И Дёля тоже ложится на землю и тоже тянется губами к воде, а в воде — его лицо. Наверное, Степан. ничего не заметил?..

— Правда, вкусная вода?

— Правда...

— Я еще хочу попить...

Но тут тяжелая коса Дёли соскальзывает с плеча и плюхается в воду, с брызгами ломая зеркальце.

Степан хохочет. Заливается смехом Дёля. Хохочут их лица в воде.

— Гляди, мое лицо надулось, как бычий пузырь!

И вдруг, оборвав смех, прерывистым, задыхающимся голосом:

— Ты уезжаешь в Алатырь?..

— Я... — Ему хочется сказать, что нет, теперь он не поедет в Алатырь, он останется в Баевке! Но кто-то другой в нем, откуда-то из груди твердо вдруг выдыхает: — Поеду, да...

Дёля поднялась. Поднялся с земли и Степан. Они растерянно и быстро взглянули друг на друга и отвернулись поспешно. Пока Степан срезал ветку для свистульки, Дёля убежала. За целый день они не подошли друг к другу и близко. Оба думали: «Завтра!..» Завтра они опять будут пить из бочажка, ведь бочажок никуда не денется. Но завтра — шел дождь, и Дёля сидела дома — надо было ткать половище для продажи на ярмарке. А потом подоспело время убирать картошку. Так «завтра» и не пришло, хотя заветный бочажок никуда не делся.