Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

И он как-то бессознательно покачал головой.

— Ну, тогда смотри, придется тебе иметь дело со становым, — проговорил мужик.

— Чего мне бояться пристава, я ни в чем не виноват, — сказал Степан.

— Эх, парень, если бы становые разбирались, кто виноват, а кто не виноват!.. — Он вздохнул. — Может, и этот вот не виноват, — он кивнул на мертвого цыгана, — да что теперь...

Степан вздрогнул. — Ну, жди тогда пристава, — сказал мужик и, захватя в горсть свою бороду, пошел из избы.

Становой пристав приехал далеко за полдень — к общественной избе подлетела пара запотевших, темных гнедых в легком тарантасе. А вот и сам становой грузно вошел в избу, стукнув о порог саблей. Все находящиеся в избе мужики поднялись с лавки и безмолвно стояли, точно готовы были слушать обедню. Староста, крупный рыжебородый мужик, выступил чуть вперед, десятские жались у него за спиной. Один Степан сидел да еще цыган, а другой был мертвый.

— Студент?! — вдруг крикнул пристав, вперив глаза в Степана и весь багровея лицом, — должно быть, пристав пуще всего на свете ненавидел студентов.

Староста делал знаки, но Степан их не понял, как не понял и что такое — студент.

— Встать, собачий сын! — взревел пристав. — Ах, ты, казанское охвостье!.. — кричал он, хотя Степан уже стоял, бледный от страха.

Должно быть, этот страх на лице «студента» сразу успокоил станового — он заговорил со старостой о цыганах. Потом он сам ткнул сапогом мертвого, убеждаясь.

— Теперь вам это дело придется вылизывать языками, — процедил он сквозь зубы.

Староста только развел руками.

Лицо лежащего на полу мертвого цыгана облепили зеленые мухи. А тот, который сидел на лавке, привалясь к стене, трудно, с посвистом, дышал. Пристав исподлобья посмотрел на него и опять сказал старосте:

— Собери всех, кто принимал участие в самоуправстве.

— Все били, господин становой пристав, всем обществом, — проговорил староста виноватым голосом.

— Так собери все общество, черт возьми!

Староста что-то шепнул десятским, те мигом вышли. В избе снова наступила тишина.

Степан сказал:

— Господин, я не виноват, не знаю, зачем меня держат...

— Покажи паспорт.

Степан растерялся.

— У меня нет никакого паспорта.

— Нет, так встань куда-нибудь в сторону и не мозоль мне глаза. Разберусь с этими, потом с тобой.

Степан весь сжался. Правду говорил давешний мужик... Где же он? А, вон у двери стоит! И Степан поглядел на знакомого мужика как на своего родственника. Теперь он раскаивался, что отказался. Однако мужик все понял и тихонько подвинулся к Степану.

— Ну, что? Понял теперь? — прошептал он.

— Ладно, — тихо ответил Степан, — согласен...

Он едва стоял на ногах. Голова кружилась, хотелось есть, пить, хотелось на волю.

Мужик тихонечко подвинулся к старосте и зашептал что-то ему на ухо. Тот сделал было озадаченное лицо, поглядел на Степана и утвердительно кивнул.

Казалось, судьба его решена, можно идти, однако мужик стоял рядом и не трогался. Все так же стоял и староста, время от времени поглядывая на станового. Степан понял, что староста выжидает подходящий момент. И правда, как только становой успокоился, зевнул широко и расстегнул пуговицы на суконном мундире, староста сказал:

— Господин становой, вели отпустить этого паренька, один наш состоятельный мужик хочет взять его на поруки. Мы его вчера схватили по горячке без надобности, он тут стекла вставлял. — Староста говорил быстро, с почтительным поклоном.

Пристав внимательно посмотрел на Степана, пожевал кончик отвисшего уса. Он устал быть злым, он отдохнул с дороги, успокоился, да и убедился, что Степан — не студент.

— Я что-то не очень доверяю этим бродячим стекольщикам, — сказал он для важности. — Как они ни побывают в деревне, за ними обязательно остается какой-нибудь след. Они ничем не лучше конокрадов-цыган. За ними смотреть да смотреть надо! — И ему самому было приятно от своих умных поучений и знания людей.

— Будем смотреть, господин становой, — сказал староста очень старательно, как хороший ученик.

— Ну так пускай забирает, коли хочет навязать себе на шею бродягу, — заключил становой.

Староста махнул рукой — убирайся, мол, поживее.

Степан пошел было, но мужик, взявший его, задержал и велел взять ящик.

— А что там еще брякает? — грозно спросил становой, услышав подозрительный стук.

— Это банки с красками, — сказал Степан.

— Зачем тебе краски?

— Иконы пишу.

— Ты что, художник? — нахмурился становой.

— Иконы пишу.

Староста и мужик растерянно переглянулись и уставились на пристава, ожидая почему-то вспышки гнева за это сокрытие. И они готовы были божиться, что и сами этого не знали.

— Ладно, — махнул становой, — ступай, да только смотри у меня, сукин сын!..

Мужик вытащил Степана из избы с глаз грозного начальства и так не отпускал его руки до самого своего дома.

Село это, как сказал мужик по дороге, называемое Сутяжным, очень большое и богатое, и конокрады его боятся, но оно и тянет их, как мух на мед.

— Ну, теперь опять будет спокойно, — заключил он рассказ свой.

Жил он в центре села, недалеко от церкви. Его пятистенный дом, крытый железом, стоял немного в отступе от порядка, окруженный большим плодовым садом. Мимо дома проходил широкий проулок. Въезд во двор был с этого проулка, через створчатые ворота. Рядом с воротами находилась калитка. Сбоку двора стоял большой амбар с широкой, окованной железом, дверью, над которой нависал тесовый козырек, придерживаемый двумя столбами. Как после узнал Степан, в этом амбаре располагалась лавка хозяина. Он торговал солью, сушеной рыбой, керосином, кренделями и всякой прочей мелочью. А семья у него была «бабья», как он сам сказал — жена и трое дочерей. Самому хозяину лет было около пятидесяти.

Так Степан обрел еще одно пристанище и еще одного хозяина, который был тоже Степан — Степан Федорович.

— А хозяйку зови Марьей Семеновной, — сказал он, указывая на дородную женщину, вышедшую на крыльцо.

Вслед за хозяйкой из дому на широкое крыльцо выбежали поглядеть на нового работника три девушки. Это были дочери Степана Федоровича, но как их звать, он не сказал.

Самой младшей было лет пятнадцать — живая, востроглазая, она, завидев Степана, с веселым ужасом закричала:

— Конокрад! Конокрад!

— Цыц! — крикнул отец. — Это хороший парень, и звать его Степан. — И взглянул на старшую дочь, стоявшую за спиной матери. Это была высокая и худая девушка лет двадцати пяти, с большеносым длинным лицом. Глаза ее, какие-то неподвижные и тусклые, равнодушно глядели поверх Степана. Зато средняя дочь, которую, как потом оказалось, звали Дарьей, была на удивление краснощека, с черными большими смеющимися глазами, с толстой черной косой.