Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— А ведь правда, черт возьми, сегодня я еще ничего не ел. Магазины не торгуют, а запасов у меня никаких, — признался Степан.

Сутеевы оставляли его ночевать, но он заторопился к себе в мастерскую — там у него голодный котенок, не кормленный со вчерашнего дня...

Постепенно жизнь в Москве стала входить в более или менее нормальную колею. Из Петрограда пришло известие о создании Временного правительства. На улицах появились вооруженные патрули. Они разгоняли демонстрантов и митингующих. Первая волна революции схлынула, время безудержной свободы кончилось. На административных зданиях новое правительство вывесило призывы, написанные огромными белыми буквами на красных полотнищах: «Война до победного конца!»

— Вот тебе и скинули царя, — говорил Степан своему соседу Яковлеву, который по-прежнему просиживал у него целые вечера. — Скинуть-то скинули, а что изменилось? Все осталось по-старому, как и при Николашке.

— Вот закончится война, и все пойдет по-другому, — защищался тот.

— А не считаешь ли ты, что изменения должны начаться именно с войны?..

Закончив «Зинаиду» и «Калипсо», Степан принялся лепить огромную женскую фигуру, пользуясь для этого стоячей лестницей. От службы в госпитале он теперь был освобожден и муляжами больше не занимался. Все свое время он отдавал только работе. У него возникла идея создать скульптурные портреты женщин всех национальностей России. Уже есть русские — «Катя» и «Зинаида», есть «Монголка» и «Эрзянка». Как-то на улице он встретил молодую татарку в национальном костюме с монистами. Вернувшись в мастерскую, по памяти сделал рисунок, чтобы позднее передать это в мраморе..

Наконец из Геленджика приехала Елена. Ей не понравилась мастерская, и она посоветовала подыскать другую. О том, что зимой здесь было холодно, она уже знала из его писем. Степан согласился, но пока было тепло, они оставались здесь. С ее приездом он принялся за новую работу, назвав ее «Страсть». Елена, правда, не сразу, но согласилась ему позировать. Уж очень неудобную он выбрал позу. Эту работу затем они отлили в цементе.

К зиме Степан и Елена перебрались в небольшой особняк на Петровском шоссе, заняв самую просторную и светлую комнату, служившую когда-то зимним садом. Небольшие пальмы и прочие экзотические деревца валялись здесь же за особняком, их кто-то выкинул, и они засохли и погибли при первых же заморозках.

Они с Еленой почти никуда не выходили, жили замкнуто, за работой не замечая ничего. Наверно, потому и Октябрьские события прошли мимо них. Незаметно и понемногу прерывались установившиеся до этого связи. Наиболее близкими все время оставались лишь Сутеевы и Яковлев. Еще в начале зимы Степан получил письмо из Алатыря, посланное месяц тому назад: в нем Василий сообщал о смерти своей бабушки, матери скульптора, которая умерла от тифа. Степан тяжело переживал эту потерю. Не будь рядом Елены, ему, может быть, было бы еще тяжелее...

После Нового года Яковлев сообщил: в феврале должна открыться большая художественная выставка, подготовляемая объединением «Свободное творчество». Не загляни он к ним случайно, Степан так и не узнал бы об этом. До выставки оставалось не более месяца, и он стал спешно готовиться к ней: закончил бюст татарки, сделал еще одну голову мордовки и голову Иоанна Крестителя на блюде. На эту выставку он представил тридцать работ, созданных им уже в Москве, и все они были приняты. До этого за все четыре года он ни разу не участвовал ни в одной выставке. «Корифеи» «Союза русских художников» и «Мира искусства» относились к нему свысока, втихомолку потешаясь над его заграничной славой. Одни его просто не признавали, другие смотрели на него с равнодушием обывателей. Дескать, мужик он и есть мужик, что он может создать путного, да он просто не имеет права совать свой нос в высокое искусство. Вокруг его имени был создан своеобразный заговор молчания. И только после революции двери выставочных залов были широко открыты для художников — выходцев из народной гущи, каким являлся и Степан Эрьзя. Его работам в газете «Вечерние новости» была посвящена специальная статья.

И сама выставка, и благожелательное отношение критики к его работам вдохновили скульптора на новые замыслы. Но в Москве в то время все труднее становилось с материалом. Нельзя было достать ни глины, ни цемента. О мраморе нечего было и мечтать. У молодой Советской республики и без того хватало забот. Старое и отжившее не хотело сдавать своих позиций: бывшие царские генералы в провинциях организовывали мятежи, старые чиновники, не желая подчиняться правительству рабочих и крестьян, занимались саботажем. Работникам искусств, признавшим Октябрьский переворот как свое освобождение от гнета, приходилось самим думать о себе, чтобы не остаться без дела. Скульптор Эрьзя без дела не мог сидеть и минуты, поэтому он решил поехать туда, где имелся материал для работы. Этот вопрос они с Еленой обсуждали целый месяц. Она тянула его поближе к своим, говорила, что в районе Гагры до войны занимались добычей мрамора и что они там обязательно найдут его и сейчас. Но Степан не хотел рисковать — найдут ли? Уж если ехать, так в самое надежное место — на Урал. Уральский мрамор ничем не уступает каррарскому. Но прежде чем ехать, они надумали наведаться в Алатырь, чтобы захватить с собой и Василия, а заодно взглянуть и на родные места, поклониться дорогим для Степана могилам отца и матери.

Перед отъездом он решил определить свои скульптуры в надежное место. В этом пустующем особняке оставлять их ни в коем случае нельзя. Его могут занять, а скульптуры выкинуть, как когда-то деревца из зимнего сада. Часть работ прямо с выставки «Свободное творчество» Степан отвез в хранилище музея Изящных искусств, договорившись с его смотрителем. Несколько скульптур, более мелких, оставил у Волнухина. А самые громоздкие и тяжелые поместил в подвале у частного домовладельца, заплатив ему за это...

Поезда в то тяжелое время ходили плохо и нерегулярно. Более суток Степан и Елена сидели в Москве на Казанском вокзале. Больше половины пути ехали на крыше. Мартовский холодный ветер продувал их до самой Рузаевки. О том, чтобы достать кипятка и хоть немного согреться, нечего было и думать. Его не было ни на одной станции. Дров недоставало даже для паровозных топок, не то что для кипятилен...

Алатырь был все тот же — деревянный, малолюдный, тихий. В нем мало что изменилось. Разве только то, что лавки и магазины закрыты, их витрины и окна наглухо забиты досками. За зданием вокзала, который на этот раз показался Степану до смехотворности маленьким, он нанял извозчика и помог Елене влезть в санки. Дорога ее измучила вконец: она еле держалась на ногах. От самой Москвы им не удалось ни разу соснуть даже на минуту. От Рузаевки ехали в битком набитом вагоне, стоя в проходе. Здесь было ничем не лучше, чем на крыше, и Степан жалел, что они втиснулись в это людское месиво.