Вениамин Шалагинов - Конец атамана Анненкова

Довольно проливать братскую кровь ради славы!

Полковник Асанов».

Позже Анненков недоумевал в «Колчаковщине»: «Сибирский казак, антибольшевик до мозга костей, служивший атаманом еще в мирное время, бывший с ним в одной сотне. И вдруг такой приказ. Что это? Сон?».

Почти сорок лет и почти ежедневно на моем столе - новый форменный сшив, новое судебное дело, но если из всей этой бесконечной череды дел и уголовных сюжетов выбрать самые впечатляющие по крайней жестокости и бесчеловечности, они вряд ли ужаснут больше, чем одно это дело. И вряд ли в каком-либо другом деле найдется такая яркая позитивная сторона, такие мужественные, самоотверженные характеры борцов за Советы, как в этом деле.

Из великого множества примеров, частью уже приводившихся выше, сошлюсь лишь на один в точной его формуле, какую он получил в обвинительном заключении.

«Член партии, уполномоченный политотдела тов. Тузов допрашивался самим Анненковым, причем на требование Анненкова сказать, что Советская власть идет по неправильному пути, обещая при этом тов. Тузову даровать жизнь, тов. Тузов в ответ на это требование плюнул Анненкову в глаза и сказал: «Лжешь ты, паразит!». Тов. Тузов был немедленно казнен».

Говорят, в тот вечер телохранители не нашли своего владыку. Осторожный и мнительный, он имел, по обыкновению, две квартиры, две юрты, две палатки. На этот раз его не было ни в одной. И только наутро его заметили в конюшне, у своего любимого скакуна Мавра. Он сидел на тюке прессованного сена и надсадно курил, что позволял себе крайне редко.

Молоденький офицер из полка «черных гусар», сын богатого золотопромышленника, недавний гимназист, тайно оставил эшелон, готовый к отправке «на операцию». В будке стрелочника он расшнуровал краги и, связав два шнурка в один, повесился на печной трубе. Из закоченевшего кулака с трудом вынули крошечную предсмертную записку:

Все в мире неверно, лишь смерть одна

Всегда неизменно верна.

Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет,

Она не забудет, придет.

«Черный гусар» сам позвал ее, и она пришла.

Припомнив этот случай, я опросил адвоката Цветкова, насколько явственно ощущалась на суде атмосфера обреченности и страха, постоянно царившая в частях Анненкова.

Он покосился на мой карандаш и попросил:

- Только не зализывайте, пожалуйста… Вы хотите, чтобы я говорил о чувствах. Понимаете? Чувства и - карандаш, диктовка… Вы не хуже меня знаете, что на всяком суде бывают картины, события, которые не оставляют следа на бумаге - в протокол попадают только слова. Слова тех, кто видел или слышал, слова тех, кто делал, творил зло. Между тем, пауза перед ответом, интонация, ухмылка из-под усов, нечленораздельный звук, смешок, мольба или холодное бешенство в чьих-то глазах порой говорят нашим чувствам куда больше, чем трескучие объяснения и свидетельства…

На суде, о котором мы говорим, было немало потрясающих сцен, лишь отчасти угодивших на лист протокола.

Одну вот такую сцену и я позволю себе воспроизвести, отвечая на ваш вопрос о страхе.

Вообразите немудрящего сухонького мужичонку, донельзя издерганного, пугливого, - нелепый цветастый жилет с чужого плеча, необычный для сибирских широт соломенный бриль в опущенной руке, развинченная походка, и не поймешь, для какой цели свежеочиненный плотницкий карандаш за ухом…

Председательствующий спрашивает: «Что делали у Анненкова?» - «Служил». - «Ну, а точнее». - «Служил в каптерке». - «Что-нибудь слышали о расстреле своими своих по приказу Анненкова?» - «Не понимаю вопроса…»

Он, конечно, все понимает, этот чужой жилет, походная каптерка которого чутко отзывалась на малейшую убыль в отряде. Председатель суда видит это и так неумолимо и плотно припирает каптерщика, что тот, наконец, сдается: «Было. Ставили казаки казаков к стенке».

- Что скажет на это подсудимый Анненков? - спрашивает председательствующий.

Анненков поднимается, нервно покусывая ус: «Так это ж слизняк, - говорит он, - пустышка! Да, да, я сознаю, я не вправе аттестовать свидетеля, но поймите… В отряде он был соглядатаем, тайно осведомлял контрразведку о красных настроениях. Мы не трогали инакомыслящих, двери казарм и эшелонов были открыты для их ухода, но… И еще одна подробность - после меня атаманами для свидетеля стали Меркуловы , 13. Каптенармусу не хватило войны. Он еще около года дрался с Советами на Дальнем Востоке. Жилетка на нем красная, а вот какого цвета его убеждения? Я не могу доверять его показаниям…»

Анненков превзошел самого себя. Чтобы бросить зловещую тень на каптенармуса, он заговорил на весьма рискованную для себя тему о красных настроениях, признавая, что они случались в отряде.

Не помню точно, в тот же день или на следующее утро свидетель заявил председателю:

- Я знаю об Анненкове больше, чем сказал, допросите еще раз.

И вот перед судьями снова тот же замаянный человечек с плоским плотницким карандашом за ухом. Все ждут чрезвычайных сообщений. Пересказав свои первые свидетельства, каптенармус добывает из кармана записную книжку. И тотчас же в зале рождается вполне отчетливый, хотя и негромкий посторонний звук. Откуда это? Свидетель ежится, переводит.глаза на скамью подсудимых…

Я делаю то же самое и вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов и в наступившей тишине слышу, как он повторяет одно, незнакомое мне, нерусское, быть может, просто жаргонное слово. Свидетель воспринимает это слово, как удар хлыста. Кажется, он стал еще меньше и на требование председателя продолжать рассказ с решимостью отчаяния крутит шеей: «Ничего больше не знаю. Не знаю, не знаю…» - «Ну, а как со службой у Меркулова?» - «Служил…»

Слово, нагнавшее на свидетеля столько паники, в протокол, я думаю, не попало. Не буду скрывать, мне очень хотелось доискаться до его смысла. И вот после приговора в скверике у театра - суд шел в театре имени Луначарского - я вел со свидетелем тихую доверительную беседу. Но стоило мне придать моему любопытству форму прямого вопроса, как все мгновенно переменилось. Свидетель поднялся, глядя на меня затравленно и жестко: «Зачем вам это слово?». Лицо его выражало ожидание и страх: «Не ваше это дело, не ваше, не ваше…» Он плакал, отворачивался и прятал свои слезы. Это была истерика. Он и теперь боялся Анненкова…

Что же это за слово? Чем оно страшило тех, кто разделял когда-то пути атамана?

Прямого ответа на этот вопрос бумаги, естественно, не сохранили. Но вот одна догадка кажется достойной внимания.