Павел Загребельный - Шепот

Если бы. он знал, что тут еще и племянница! Тот болван Божко писал, что Мария живет одиноко. Выходит - солгал.

- Где же твой муж? - спросил Ярема племянницу.

Предпочитал спрашивать, чем отвечать. Сочинил историю своей жизни для сестры, но для Богданы она не подходила. Что, если и эта станет интересоваться дядькины-ми блужданиями? Ведь знает, наверное, о его службе у гитлеровцев и о бандеровщине.

- На службе, - тихо ответила Богдана, пугливо поглядывая на ребенка: боялась разбудить малыша. Ярема немного успокоился: может, племянница молчалива именно потому, что не хочет пугать своего младенца? А он навыдумывал, будто бы она враждебно настроена к нему!

Мария принесла тарелочки с нарезанными помидорами, огурцами и колбасой. Поставила на стол бутылку с прозрачной жидкостью.

- Не волнуйся готкупорю сам, -тихо сказал Ярема, показывая глазами на малыша, мол, все понимаю, человек я воспитанный…

На столе появились рюмочки, вилки и ножи, миски с дымящейся вареной картошкой.

- Ну, что же, сестра, садись, - совсем растроганный, промолвил Ярема, - Видит бог, не мы виноваты, что жизнь нас разбросала, встречаемся вон через сколько лет… Ну, а племянница как же?

- Спасибо, я еще не очень поднимаюсь, - подала голос Богдана, - вы уж без меня, пожалуйста…

Мария молча налила две рюмки. - За что же выльем? - спросил Ярема. - Каждый за свое, - ответила Мария и первая опрокинула чарку.

- О, да ты по-мужски! Ну, будемо!

Хрустнул огурцом, заработал сильными челюстями. Зубы еще все целы, камни мог перетирать! «Добрая гуцульская закваска, вот бы в характере так», - подумала Мария, наблюдая, как Ярема глотает кусок за куском. Налила еще по чарке.

- Хочешь меня споить? - спросил он, подмаргивая. - Такого здоровилу? - она тоже настраивалась на веселый лад.

- Ты же знаешь, как я воспитывался: до двадцати и в рот не брал этого зелья.

- Зато потом наверстал?

- Да, было. Хотя не злоупотреблял никогда. Умеренность ставлю превыше всего.

- Ты хоть женился? Имеешь где-нибудь угол? Ничего о себе не рассказываешь…

- Помнишь, как мы с тобой встречались, когда я вырывался из колледжа, а ты из своей финансовой школы? Неделю, бывало, не видимся, а новостей у нас не пересказать и за месяц… А когда оторвались на полтора десятка лет, то теперь…

- И говорить не о чем?

- Не то молвишь… Просто иначе теперь получается. Жизнь шла у каждого своя… Рассказывать о ней - не интересно. Все рассказать невозможно, а отдельные события не заинтересуют постороннего человека. А мы с тобой, выходит, словно бы посторонние… Полтора десятка лет…

- Целая жизнь… До того была я счастливой, а эти полтора десятка лет - тяжко несчастной…

- Без Ивана? Понимаю тебя…

- А ты учительницу Альиерштейн знал когда-нибудь? - внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.

- Нет, не знал никогда. - Ярема смотрел на сестру такими чистыми в своей честности глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницу Альперштейн. Кто такая? Разве… та еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? Никто, кажется, не интересовался ее фамилией… Тем лучше для него. - А разве что?… - спросил.

- Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен был ее знать. Она живет в нашем местечке…

- Может, одна из тех, на которых я заглядывался, когда еще носил, сутану? - засмеялся Ярема.

- Может, может… Какую специальность выбрал себе теперь? Священничать, наверно, бросил?

- Давно… Отбыл наказание за сотрудничество с националистами. Потом амнистировали меня… Не давал знать о себе, потому что предупреждал меня кое-кто… Накличешь подозрение, отравишь жизнь еще и сестре. Терпел сам… Бог велел терпеть, а я же был слугой господним… Ну, а теперь, - он махнул рукой, - старшим, куда пошлют, устроился в одном учреждении. Гоняют меня по командировкам. Добываю всякие товары… Туда-сюда… Живая копейка перепадает. Но жизнь еще не очень устроена… Чтобы уж счастлив был, этого сказать нельзя.

Он так искренне сокрушался над своей несчастливой судьбой, так бессильно вдруг опустились его плечи, что Марию взяло сомнение: а не ошиблась ли она? Может, в самом деле не причастен он к смерти Ивана? В самом деле не делал ничего худого, только, заблудший, попал к бандеровцам, как много попало тогда молодых и неопытных?… Ведь ему было двадцать с небольшим лет. Он сызмалу должен был прокладывать себе дорогу сам, выбирать, куда идти, без чьей бы то ни было помощи… А выбрать не так-то и легко, особенно же в их крае, который переходил из рук в руки, власть менялась столько раз…

- Давай, братик, выпьем еще по одной, - сказала потеплевшим голосом. - Видно, нам с тобой уже на роду написано быть несчастливыми… Хотел наш тато перехитрить долю, сделать из нас панов, а оно вишь как получилось…

- Простому человеку всегда лучше, чем самому большому пану, - сказал Ярема. - Пока мал да беден, не понимаешь этого. А поймешь - поздно…

- Тебе ведь сорок лет. Еще многое можешь сделать. Жить начать человек всегда может. Вот у меня и то начинается новое. Внук… Зять хороший. Работа у меня тоже… нравится… Сидишь, добро людям делаешь. Так много проходит мимо тебя счастливых, что и тебе каждый оставляет немножечко… Хорошо это, Яремчик.

- Знаю, как ты добра. Всегда такой была. Долго не хотел тебя беспокоить. Думал: зачем? Если бы ты могла гордиться своим братом, а так… А потом все же отважился. Думаю: поживу у сестры хоть неделю. Она ведь старше меня, мудрее… Научит… Потому что мне хоть сорок лет, а развеял их где-то и не заметил. Как будто и не жил… Бедствовал, суетился, чего-то искал, а что нашел?

- Ну так и поживи… Работа твоя не очень там?…

- Да что там работа? То - такое… Работу можно найти, а вот сестричку такую, как ты у меня…

Он, кажется, опьянел больше Марии. Голос его звучал жалостливо, казалось, еще миг - и Ярема расплачется над своей судьбой, как это любят делать пьяные мужчины.

- Не волнуйся, - успокаивала его Мария. - У нас тут хоть и тесновато сейчас, но поместимся… Я устроюсь на кухне, а тебе поставим тут раскладушку…

- Да нет, зачем же… Я пойду. Переночую где-нибудь здесь. - Найду.

- Куда же тебе идти, на ночь глядя?… От родных да к чужим?

Все складывалось наилучшим образом, мир возвращался к их душам и сердцам, семейные связи оказались сильнее всего на свете, Ярема внутренне усмехался своим хитростям, своей мудрости.

И уже когда казалось ему, что достиг всего желаемого, услышал, как по ступенькам поднимается группа неизвестных. Ступали хоть и приглушенно, но твердо, так ступают только солдаты, обутые в сапоги, солдаты, привыкшие к строевому шагу.

- Да оно так… свои люди, - говорил сестре, а сам прислушивался, прислушивался! Шаги вмиг утихли. Как будто никого и не было. Ни один звук теперь не долетал со ступенек. Ярема быстро взглянул на Марию, на Богдану. Они, наверное, ничего не услышали. Одна так же влюбленно созерцала сонного ребенка. Другая, закусив губу, смотрела на Ярему, жалела брата, такого несчастного и неустроенного. Может, послышалось ему! Просто шли соседи? Да, но куда девались? Почему замерли на ступеньках? Ну, почему? А может, там парень и девушка? Стоят и целуются. Ведь уже вечер. Пора поцелуев. А он, дурень, испугался! Да кто бы и узнал, что он здесь? Сестра? Если даже она знает про Иванову смерть и про его роль в ней, если ненавидит своего брата, то все равно не имела она возможности кого-нибудь предупредить. В сберкассе он не спускал с нее глаз… Потому, может, и приглашала остаться спать у нее, хотя где уж тут спать в этом курятнике! Засни - она приведет тех…