Павел Загребельный - Шепот

- Ты угадал. Но я не останавливалась ни перед чем, только бы надлежащим образом почтить твою память.

- Откуда ты взяла, что я погиб?

- Ты молчал.

- Я мог попасть в лапы русских.

- Даже оттуда откликались.

- Гм, не знал. Но почему ты не спрашиваешь, где я был?

- К чему спрашивать, раз ты дома?

- Я действительно дома, ты не ошибаешься, и надеюсь остаться здесь навсегда.

- Придется снять доску, - сказала Гизела.

- Зачем? Мы просто переделаем текст. Напишем, что владелец этого дома с такого-то и по такой-то год находился в лагере Аущвиц. А дальше все оставим, как было. Герр Ярема, вы одобряете мой замысел?

- Вы знаете мое отношение к вам, - быстро сказал Ярема.

Гизела презрительно скривила губы.

- Мы еще поговорим, - встала она. - Я пойду посмотрю, как там ванна.

- Иди, моя дорогая, иди,- милостиво разрешил Кемпер.

Еще никто не постиг до конца таинственного механизма человеческой боли, страны отчаяния, окутанной мраком, в котором даже Голгофа кажется избавительной дорогой. Может, боль нужна детям для предостережения на первых шагах познания мира? Жестокое предостережение, но необходимое. Один раз уколоться, раз обжечься, раз порезать пальчик острым стеклом, чтобы на всю жизнь запомнить: это боль!

Может, своей болью тело протестует против жестокости природы, которая повергает его в бездну смерти? Но то счеты с природой, а есть боль от людей, есть солдатские раны, есть порубленные и пострелянные, изувеченные, искалеченные, измученные нестерпимыми страданиями, отгороженные стенами боли от всех людей, от всего живого, обреченные в одиночестве бороться с чудовищным зверем боли, который отгрызает все руки, протянутые на помощь.

Если бы Микола Шепот умер в окровавленном снегу, если бы не проснулся от ран, это было бы лучше, чем прийти в сознание лишь для того, чтобы мучиться в черной стране нечеловеческой боли. Боль била изнутри, с каждым стуком сердца, била извне твердая и нескончаемая, как горный кряж. Раз! Раз! Раз!

Микола что-то кричал. Кажется, ругался. Его катило в черном пространстве куда-то в неизвестность и било снизу безжалостно твердым: бух! бух! бух!, а сверху очутилось Миколино сердце и добавляло: раз! раз! раз! И все это была боль, дикая и бесконечная, как самые бесконечные дебри на земле. «Бьет! - кричал Микола. - Бьет!» Видимо, жило еще его сознание короткими картинами боя с грязно тулупными бандитами, а возможно, жаловался он на вновь причиненную боль от тех твердых и непостижимых ударов, что терзали его израненное тело? Не мог слышать ничего и не знал, где он и что с ним, но откуда-то просочилась к нему весть о том, что лежит он на вагонной полке, и вагон катится, и колеса вагонные стучат на стыках рельсов и бьют во все вагонное сооружение, и удары эти передаются Миколиным ранам. «Уберите колеса!- кричал Микола.- Кому говорю: уберите колеса!»

Никто не убирал, вагон катился дальше. Миколу везли, как тогда, когда впервые призвали в армию, везли, как ему казалось, опять на неуютный, обдуваемый со всех сторон ветрами бугор, где боль не кончится, где будет холодно и грустно… «Не хочу! - кричал Микола. - Пустите меня назад! Я не хочу!» Если бы мог, то сам бы удивился, что стал таким крикуном. Никогда Шепоты не кричали, не любили этого и не умели. А он кричал.

А то как-то было ощущение, что он сублимирует: из твердого состояния сразу переходит в газообразное, взрывается всем телом от боли, рассеивается в пространстве. Он взорвался и исчез для самого себя.

Но и это не было настоящим. Случилось чудо, распорошенные атомы его тела опять собрались воедино, с неохотой возвратилось блокированное отовсюду острыми ударами боли сознание, которое за это время как бы получило передышку, потому что стало острее, чувствительнее. Еще не разжимая век, Микола уже знал это. До сих пор он не помнил, раскрывал ой глаза или нет - все равно ничего не видел, не знал никаких внешних раздражителей, кроме тех, что несли ему новые и новые волны боли. Теперь обрел уверенность, что возвратилась к нему способность видеть, вот только не мог раскрыть глаза, они у него были плотно забинтованы; когда попробовал привычно шевельнуть бровью, то от невероятной боли едва не потерял сознание.

До сих пор не долетал до него ни один звук. С тем большей радостью мог он теперь вслушиваться в малейшие шорохи, особейно же - слышать гул людских голосов, спокойный, низкого тембра звук, уже его одного было достаточно для заполнения величайшей пустоты, которую только можно себе, вообразить. Он забыл даже о боли, лежал, слушал, как со всех сторон на него наплывали спокойные волны мужских голосов. Говорилась странные вещи, совсем непривычные, как будто бы тут был учитель Правда, хотя откуда бы ему тут взяться, да и почему он, а не сама Галя, которая вылечила бы Миколу от всех болей одним прикосновением руки и одним словом.

Но голосам не было никакого дела до Миколы. Они вели свою неторопливую беседу, они словно бы и спорили, и в то же время трудно было уловить разницу в их утверждениях, они доносились с разных сторон и принадлежали разным людям, но Миколе казалось, что мог это быть голос только одного человека.

Один говорил: «Вышли из-под знака войны. Кровавая заря Марса. Рождаемся накануне войны, или во время войны, или вскорости по ее окончании. Войны стоят в нашей жизни, как верстовой столб смерти».

Тогда вплетался другой: «Я был тем, ты был сем, а он был еще кем-то. Ну и что? Прозвучал первый выстрел - и нет ничего. Только кусок пушечного мяса, безмолвного и покорного, как любое мясо».

Миколе опять, как тогда, в вагоне, что бил под ним жесткими колесами, захотелось кричать, чтобы доказать, что он не покорное и безмолвное мясо. Но не было для крика сил, да и любопытство зарождалось в нем, и не хотелось мешать его зарождению, так как знал, что это распрямляется в его теле замершая было жизнь.

Первый голос возразил: «Пушка может вылечить целый мир. Например, залп «Аэроры».

Второй голос добавил: «Но может и убаюкать навеки…»

И Микола заснул, и приснилась ему Гадя. Холодно-неуловимая,, протягивала к нему руки, беззвучно шевелила губами, как будто шла к.нему, а на самом деле удалялась и удалялась, и он не мог ничего поделать, даже закричать не мог. А потом закричал, продираясь сквозь непролазные джунгли своих болей, и проснулся, и опять обрел способность слышать все. Он услышал, как один из голосов сказал: «Раз кричит, значит, живой…» А другой присовокупил: «И может, еще поживет… Эту возможность имеем мы все, да не всем удается воспользоваться ею…»

Гали не было. Микола рад был слышать хоть голос учителя Правды, если бы хоть один из тех голосов принадлежал ему. Пусть бы рассказывал о битве в Фермопилах или о латинском боге Термине, которому Микола служил вон сколько лет, дослужившись даже до сержанта, и дивном египетском божестве, скрученном в змеиное кольцо безвыходности, как символ вечной жизни на земле. Он слышал - значит, жил!