Стефан Мокрев - Заря занимается

— Я ухожу, Ради. С меня довольно. Я ничего о тебе не знаю: не знаю, где ты бываешь, что делаешь, на кого растрачиваешь свое время. Я ничего не сто́ю для тебя, сегодня ты еще раз доказал это.

— Где бы я ни был, что бы ни делал, ты всегда со мной, Марина. Ты это хорошо знаешь.

— Нет, я ничего не знаю. Все это слова, одни слова. Почему ты так смотришь на меня? Что, тебе обидно? А мне-то каково? Ты когда-нибудь подумал об этом? Заставляешь каждый раз столько времени ждать тебя. В последнее время мы так редко видимся… Таишься от меня, а говоришь, что я всегда с тобой. Нет, это неправда.

— Я был в селе. Оттуда пешком — прямо к тебе.

— В селе?

— Отец Хубки огрел меня палкой.

— Из-за Хубки? — Марина побледнела. Она задыхалась не от ревности, а от обиды.

— Что ты! Это все из-за бунта, из-за разбитых стекол… — поспешил он рассеять ее сомнения.

Марина слушала озадаченная. Она не могла понять, о чем он говорит.

— Иди сюда. Сядь! Я все расскажу тебе, и тогда ты сама поймешь, в чем дело. Тогда сердись на меня, если сможешь.

Подперев голову рукой, все еще недоверчиво глядя на Ради, она слушала его рассказ о крестьянском бунте. Слышала колокольный звон, трель школьного звонка, ропот множества людей… Ей стало жаль деда Боби, мать Христо. Ах, как хорошо понимала она ее горе! Но она так и не могла уяснить себе, каким образом этот бунт может способствовать осуществлению идеалов болгарского народа. Вот ее отец погиб во имя освобождения порабощенных болгар. Она всегда видела в этом какое-то утешение. Она гордилась своим отцом, эта гордость помогала ей стойко переносить участь сироты — годами ходить в одном и том же стареньком пальто, заниматься по учебникам подруг, терпеливо переносить безденежье, мучиться при виде страданий матери. Слушая, как Ради, все больше воодушевляясь, рассказывает ей о подробностях бунта и о своих «подвигах», в которые он вкладывал всю свою душу, не думая, что его снова могут арестовать, Марина ощущала в своем сердце все большую горечь. А с ней, что будет с ней? Ведь в нем вся ее надежда! Ах, Ради, Ради! Она опять ему все простила. Незаметно взглянула на него: теперь его вид не вызывал у нее отвращения. Вынула носовой платок и принялась вытирать засохшую кровь с его лица. Встретив его сияющий взгляд, улыбнулась, погладила распухшую руку и прижала ее к груди. Любовь к нему вспыхнула с прежней силой.

— Ради, мама в Арбанаси. Пойдем ко мне. Ты там помоешься, почистишь одежду и ботинки, а то испугаешь родителей, если в таком виде явишься домой. И все же я не могу взять в толк, почему ты придаешь такое значение этим крестьянским бунтам? Крестьянин привязан к своему клочку, он не станет участвовать в пролетарской революции, которая отнимет у него землю…

— Ты разве не читаешь о том, что происходит в России? Там крестьяне действуют сообща о рабочими и солдатами. Захватывают помещичьи усадьбы, земли графов и князей и обрабатывают их вместе. Что может быть лучше этого! И у нас село восстает против власти буржуев, поднимается на бунты! А там, где народ бунтует, жди революции!

Настала осень. Мрачная погода и плохие новости с Салоникского фронта повергли всех в уныние. Никола Бабукчиев и инженер Мосутти спускались медленно по лестнице. В бородах у обоих появилось много новых седых нитей, оба устало сутулили плечи. Весть а том, что англичане и французы прорвали болгарскую линию обороны у Добро-Поле, совсем сразила их.

— Бросили нас на произвол судьбы, господин инженер. Обманули нас германцы, ничем не помогли. Австро-Венгерская империя развалилась на части. Туркам задали взбучку. Жалкие у нас оказались союзники.

— Говорил я, да и все говорили: «Ни к чему нам с немцем связываться!» А вот теперь Радославов подал в отставку и сбежал. Фердинанд собирает вещички! Бегут, как крысы… А народ?

— Горемычная наша Болгария! Что мы оставим своим детям? Настанет время, и они упрекнут нас за то, что мы сделали с ней, — уныло сказал Бабукчиев, останавливаясь возле дверей своего дома.

Он заметил, что Денка выглядывает из окна: что-то опять случилось. И Никола Бабукчиев поспешил распрощаться с инженером. Сыновей еще не было дома. Любка хныкала в комнате бабушки Зефиры, умоляла, чтобы ей купили хотя бы новое пальто к началу занятий. Так и не найдя работы, Богдан возвратился из Софии и теперь где-то пропадал целыми ночами. Но больше всех заботил их Ради. Пылкий, добрый и отзывчивый, сейчас и он не считал нужным сообщать родителям, куда ходит и что делает. Торчал до позднего вечера в клубе, ходил на какие-то собрания. Свернет он себе когда-нибудь шею с этим социализмом! Денка страдала за детей: сыновьям не удалось продолжить учение, дочери даже одного одеяла в приданое не приготовили… Она распускала старые кофты и вязала новые, распарывала ношеные вещи, кроила и шила кое-какую одежонку, поливая ее горькими слезами. Ее муж отмалчивался, тяжело вздыхал и день ото дня все больше замыкался в себе.

— Пандели, налей-ка мне графинчик твоего прокисшего, — крикнул с порога корчмы инженер Мосутти и сел на скамью. В последнее время он тоже нуждался в утешении и дома ему было оставаться невмоготу. Немецкий грузовик задавил Линду на дороге в Елену. Муж старшей дочери (она была замужем за итальянцем и жила в Италии) попал в плен под Изонцо и как в воду канул. Мосутти писал старым друзьям, пытался что-нибудь разузнать через Красный Крест, но до сих пор ни от кого не получил ответа. Вместо трех графинчиков он теперь нередко выпивал четыре, а иногда и больше. Приятели его один за другим куда-то подевались, некому было рассказать о своем горе. И Линды больше не было рядом. «Эх, собачья жизнь!» — вздыхал он.

— Добрый вечер, господин инженер!

Мосутти протер глаза: уж не привидение ли это? Босой, в одной исподней рубахе и подштанниках, человек продолжал стоять против него, держа что-то под мышкой и пытаясь изобразить улыбку на бледном лице.

— Не узнаешь? Яким, господин инженер, я тебе когда-то рыбу носил…

— А, Яким! Яким!.. — бормотал пораженный инженер. — Ты что, с ума сошел или из могилы вышел?

— Ни то, ни другое, господин инженер. Небось, слыхали, что произошло у Радомира и Софии? Мы сражались, сколько могли, и даже сверх наших сил. Англичане да французы собрали войска со всех концов света, даже черных сюда приволокли. Притащили в сто раз больше, чем у нас, орудий, с аэропланов нас обстреливали. А мы что? Мы — одни. Ни германцев, ни австрийцев, никого — одни болгары, да и те босые, голодные. Пустое брюхо границ не стережет! Так-то, господин инженер, — продолжал Яким, присаживаясь на скамью. — Тогда мы сказали: айда, братцы, призовем к ответу наших правителей. И голодные солдаты бросили окопы и пошли домой, в Болгарию…