Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Однако невролог был настойчив, пугающе красив и являлся получателем сказочного гранта на исследовательскую работу. Главным образом затем, чтобы доказать неправоту врача, я предоставила свое тело для эксперимента по его программе. На целых полгода он вообще запретил мне ходить, чтобы очистить нервнопроводящие пути от так называемых дурных привычек. И я ползала. С помощью друзей переоборудовала свою маленькую квартирку так, чтобы приспособить ее как бы под взрослого ребенка, и каждое утро осторожно переползала с матраса к кофеварке и электроплитке, установленным на полу. В холодильнике использовала лишь нижние полки. Не желая уронить достоинства, на работу ездила в инвалидной коляске. В то время я начинала практику в педиатрическом отделении — в этом мне повезло, потому что детям в отличие от взрослых не свойственно возлагать на самих калек ответственность за их немощи. Взрослые слушают тебя одним ухом, а в другом у них звенит библейское предписание: «Врачу, исцелися сам!» Но дети, как я заметила, повсюду были в восторге от врача на колесах.

Дома, пока ползала, изучая дефекты на своем ковре, мое тело училось перекрестной координации. Однажды я почувствовала, будто мою правую ногу, словно на резинке, поддернуло вверх, а левая рука простерлась вперед. Через неделю я обнаружила, что могу легко балансировать на руках и кончиках пальцев ног, поднимать заднюю часть вверх и переворачиваться на попу. Слава Богу, никто не видел, как я, не удержавшись, захлопала в ладоши, изумившись своим чудесным достижениям. Еще через несколько недель руки у меня сделались достаточно сильными, чтобы я могла, держась за мебель, подниматься, а потом и стоять, не держась. Теперь, потихоньку, я начала топать по прямой. Шаг за шагом. Причем я не заново, а впервые училась ходить, поскольку мама утверждает, будто в детстве я этого не делала. Она рассказывает, что три года я лежала на спине и плакала, чтобы Лия никуда не уходила, а играла со мной, пока наконец безо всякого предупреждения не скатилась с койки и не похромала за ней. Мама говорит, что я никогда не делала ничего сама, а лишь наблюдала за Лией, предоставляя ей совершать ошибки за нас обеих, пока не была готова повторить то же самое сама с достаточной точностью. Мама добра со мной, вероятно, потому, что я нахожусь к ней ближе, чем остальные ее дети. Однако я не согласна с тем, что она говорит. Я наделала много собственных ошибок. Просто я их совершала внутри себя.

Мне понадобилось время, чтобы поверить, что я спасена. Не от увечья, я и по сей день немного кривовата и очень медлительна. А от одиночества, которого заслуживала. Фактически это закончилось только сегодня вечером.

Лия сейчас в Атланте, и проблема отчасти, если не полностью, в этом. Она с Анатолем, их маленьким сыном Паскалем и вторым ребенком, который еще не родился. Лия специализируется в агрономии, и все они предпринимают благородное усилие обрести почву под ногами здесь, в Америке. Думаю, это займет много времени. Когда я хожу с ними в магазин, вижу, как они бывают ошарашены, испуганы и даже, догадываюсь, втайне испытывают презрение. Помню, как это было поначалу: ослепительные магазины с жужжащим дневным светом, где целые огромные стеллажи выставляют напоказ только спреи для волос, отбеливающие зубные пасты, тальк для ног… Как будто всем тут стала заправлять Рахиль.

— Что это, тетя Ада? А это? — спрашивал Паскаль с широко раскрытыми глазами, указывая пальчиком через проход на розовую банку с мазью для удаления волос, на бутылку ароматизированного освежителя для ковров, на штабеля контейнеров с крышками такого же размера, как те, что мы выбрасываем каждый день.

— Это вещи, которые на самом деле человеку не нужны.

— Тетя Ада, как может быть столько вещей, которые на самом деле человеку не нужны?

Я не сумела найти достойного ответа. Почему многие из нас выбирают определенную марку зубной пасты, в то время как другие вынуждены выбирать между сырой землей и костной мукой, чтобы погасить пожар в пустом желудке? Почти ничего нет в Соединенных Штатах такого, что я могу толково объяснить ребенку из иного мира. Мы предоставляем это Анатолю. Глядя на почти голую женщину на гигантском рекламном щите, он просто громко смеется, и легко знакомится с бродягами, живущими в закоулках Атланты, подробно расспрашивая их о том, где они спят и как добывают себе пищу. Ответы бывают интересными. Удивляешься, выяснив, как много голубей, гнездящихся под карнизами Публичной библиотеки Атланты, находят свой конец изжаренными на открытом огне в парке Гранта.

По-моему, мы с Анатолем — родственные души. Мы оба как бы «помечены». Чудаки на первый взгляд, научившиеся принимать мир за чистую монету. С раннего детства Анатоль был «помечен» своим сиротством, бездомностью, жаждущим знаний скептическим умом, одиночеством. Я заметила, что порой он тоже читает шиворот-навыворот: например, то, что рекламируется на щитах. Или откуда берется бедность и куда она исчезает. Я не пожелала бы мужа сестры, однако я его понимаю по-своему лучше, чем она. Мы с Анатолем обитаем в одинаковой атмосфере уединения. Разница между нами заключается в том, что он отдал бы правую руку и ногу за Лию, между тем как я уже это сделала.

Совершенно ли я потеряю себя, если перестану хромать?

Как я могу спокойно жить после смерти Руфи-Майи и всех тех детей? Будет ли моя смерть означать спасение для других?

Здесь, в больнице, у меня много времени для подобных размышлений. Кстати, у меня есть доступ к разнообразным наркотическим препаратам. Сон — универсальное средство. Бог не видит тебя, когда ты спишь, как уверяла Руфь-Майя. Зло не выделяет спящего из толпы.

В прошлом году мама покончила со своим цветочным отшельничеством, переехала в Атланту, поселилась в квартире и обрела нечто вроде новой религии. Она борется за гражданские права. Ей даже платят что-то за работу в офисе, но я знаю, что мама это делает ради участия в движении. Она весьма эффективна и невосприимчива к опасности. Однажды вечером мама пришла ко мне домой, прошагав почти целую милю сквозь слезоточивый газ, чтобы я посмотрела, не пострадала ли от него роговица. Глаза у нее даже не покраснели. Думаю, что и пули прошли бы через нее насквозь, не причинив вреда.

В голове мелькает мысль, что и мне нужна какая-нибудь религия. Хотя мама, несмотря на то что обрела теперь свою, продолжает страдать. Уверена, когда никого нет рядом, она постоянно разговаривает с Руфью-Майей, прося у нее прощения.

У Лии тоже есть своя религия: это — страдание.

У Рахили, разумеется, ничего такого нет, и она наверняка самая счастливая из всех нас. Хотя сама она, почитающая себя богиней, с этим поспорила бы.