Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

В тот день у Анатоля предполагалась выдача зарплаты, и в школе ходили слухи о прибавках, то есть о возможном начале возмещения за тот год, в течение которого правительство вообще не платило учителям государственных учебных заведений. Предполагалось, что эти прибавки станут жестом доброй воли, призванным предотвратить общенациональную забастовку студентов университета, однако студенты все равно вышли на демонстрации, а жест «доброй воли» Мобуту осуществлял с помощью полицейских дубинок. Я постоянно тревожилась за Анатоля, хотя знала, что он обладает сверхъестественной способностью сдерживать себя в опасных ситуациях.

Мы с Элизабет прекрасно понимали, что никакой прибавки не будет, однако продолжали радостно строить планы, как истратим ее завтра на базаре.

— Килограмм свежих угрей и две дюжины яиц! — воскликнула я, и она рассмеялась. Мои страстные мечты о белке приобретают характер одержимости, которую Элизабет называет «голодом Монделе».

— Лучше десять килограммов риса и два куска мыла, — возразила она, назвав то, в чем мы действительно остро нуждались, но я так мечтала о воображаемом роге изобилия, из которого на самом деле ничего, кроме все того же белого крахмала, на наш дом не просыплется!

— Ничего белого! — заявила я.

— Тогда коричневое мыло, — предложила Элизабет. — И немного чудесной розовой туалетной бумаги! — пылко добавила она, и мы обе снова расхохотались. Последний рулон туалетной бумаги какого бы то ни было цвета, какой мы видели, был прислан из Атланты.

— Ну, хотя бы немного бобов, Элизабет, — взмолилась я. — Свежих, зеленых. Мангванси, например, которые мы ели в деревне.

Лучшая подруга Паскаля, приветливая девочка по имени Элеве́, зашла в дом и уселась на стул напротив Элизабет, но была необычно тиха.

— О чем задумалась? — Элизабет ткнула ее ручкой ножа. — Скажи мадам Нгемба, что ей нужна новая канга, на которой сохранились бы хоть какие-нибудь краски. Объясни ей, что она позорит сыновей, когда ходит на базар в своей половой тряпке.

Видимо, не желая поддерживать разговор о манере одеваться, Элеве теребила короткий рукав школьной формы. По пепельному оттенку ее очень темной кожи и устало опущенным плечам я догадалась, что у нее глисты, — так же выглядели мои мальчики, когда заражались. Я сняла с плиты кастрюлю с подгузниками, тщательно вымыла руки с мылом, которое мы ценили на вес золота, и прервала очередь емкостей на кипячение, чтобы сделать для Элеве чашку чая.

Неожиданно она сообщила, что уходит из школы.

— Ох, Элеве, не может быть! — воскликнула я. Она была умной девочкой, хотя, разумеется, это ничего не гарантировало.

— Почему? — спросила Элизабет.

— Чтобы работать с мамой по ночам, — уныло ответила она. Это означало работать проституткой.

— Сколько тебе лет? — поинтересовалась я. — Одиннадцать? Десять? Это преступление, Элеве, ты еще ребенок! Существуют законы, запрещающие детям подобные занятия. Ты даже не представляешь, как это ужасно. Тебе будет страшно, больно, ты можешь подхватить заразу.

Элизабет испуганно посмотрела на меня:

— Монделе, не пугай ее. Нужно же им как-то зарабатывать на жизнь.

Конечно, это правда. И здесь не существует никаких законов, ограждающих детей от проституции. Дочери Элизабет, Кристиане, семнадцать лет, и она, как я догадываюсь, работает в городе, хотя мы об этом никогда не говорим. Каждый раз, когда мы достигаем дна, Элизабет открывает свой тощий кошелек. Лучше бы она этого не делала. Я неотрывно смотрела на Элеве, маленькую подружку моего сына, девочку с костлявыми коленками и двумя косичками, торчавшими в стороны, как ручки велосипеда. Проститутка?! Наверное, ее детский вид будет увеличивать спрос на нее, поначалу, по крайней мере. От этого мне захотелось взвыть. Я плюхнула кастрюлю с маниоком на плиту, расплескав воду.

Я выживаю тут на своей ярости. А что еще остается? Я выросла с зубами, стиснутыми на вере в большого белого человека, облеченного властью, — Бога, президента, все равно кого, просто того, кто служил справедливости! Здесь же ни у кого никогда не было ни малейшего повода предаваться подобному обману. Порой я кажусь себе единственным человеком на много миль вокруг, кто еще не сдался. У меня это проявляется по-другому, чем у Анатоля, выражающего свой гнев более продуктивными способами.

После сообщения Элеве мы сидели молча. По радио сообщили, что за приезд сюда американские боксеры получат по пять миллионов американских долларов каждый из нашей казны. И столько же будет стоить обеспечение чрезвычайных мер безопасности и создание праздничной атмосферы во время матча.

«Весь мир будет с уважением произносить название нашей страны — Заир», — заявил Мобуту в коротком записанном на пленку интервью в конце передачи.

— С уважением! — Я будто сплюнула это слово на пол, что ужаснуло Элизабет едва ли не больше, чем сумма в двадцать миллионов долларов.

— Ты знаешь, что находится под этим стадионом? — спросила я.

— Нет, — твердо ответила Элизабет, хотя я уверена в обратном.

Сотни политзаключенных, закованных в кандалы. Это одна из мобутовских отвратительных подземных тюрем, и все мы отдавали себе отчет в том, что Анатоль может в любой день оказаться там — за то, чему учит, за его веру в подлинную независимость, за преданность нелегальной Объединенной лумумбистской партии — лишь по доносу одного хорошо оплаченного осведомителя.

— Заключенные могут поднять шум во время боксерского матча, — предположила Элеве.

— Что не будет способствовать повышению уважения к Заиру, — добавила я.

— Ликамбо те. — Элизабет пожала плечами. — Паскаль и Патрис будут в восторге. Монделе, только подумай: Мухаммед Али. Он же герой! Мальчишки выбегут на улицы приветствовать его.

— Не сомневаюсь, — кивнула я. — Со всего мира соберутся люди, чтобы посмотреть на это великое событие: два чернокожих, молотящих друг друга до бесчувствия за пять миллионов долларов каждый. И они уедут отсюда, так и не узнав, что во всем проклятом Заире ни один государственный служащий, не считая, разумеется, чертовой армии, за последние два года не получил денег.

Для женщины ругаться на лингала — совершенно недопустимо. Элизабет приходится мириться с тем, что я часто ругаюсь.

— Стэнливиль! — восклицает она, чтобы сменить тему.

— Кисангани, — отвечаю без энтузиазма. Элеве убегает поиграть с Паскалем, чтобы не участвовать в этом жутком испытании.

— Национальный Альберт-парк?

— Парк де ла Маико.

Ни одна из нас не знает, правильны ли мои ответы, да нам это безразлично.

Я понимаю, что Элизабет внезапно меняет тему разговора из добрых побуждений, — обычно ради чьей-нибудь безопасности, в данном случае моей. Я также наблюдаю за ней на базаре, отдавая себе отчет в том, что никакая школа не научит меня большему, чем она. Конголезцы обладают сверхчутьем. Общественным чутьем. Они распознают человека с первого взгляда, оценивая возможности взаимодействия, и это необходимо здесь, как воздух. Выживание — это непрерывный торг, поскольку приходится совершать негласный бартер на каждую услугу, которую правительство якобы предоставляет, а на самом деле — не тут-то было. С чего начать описание трудностей жизни в стране, где руководство установило стандарты для процветания тотальной коррупции? В Киншасе нельзя даже завести почтовый ящик; на следующий день после того как ты его арендовал, начальник почтового отделения может продать его другому за более высокую цену, а тот выкинет твою корреспонденцию, едва выйдя за дверь, прямо на улицу. Начальник отделения будет оправдываться — небезосновательно, — мол, ему надо кормить семью. Он тоже каждую неделю получает пустой конверт с извещением о чрезвычайных экономических мерах. Аналогичный аргумент приведет телефонный оператор, который соединит тебя с абонентом за пределами страны только после того, как ты укажешь место в Киншасе, где будет оставлен конверт со взяткой. Так же действуют сотрудники визовых и паспортных служб. Для постороннего это выглядит сплошным хаосом. Однако это не так. Это торг, строго упорядоченный и бесконечный.