Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Здесь, в «Экваториале», обычно я завершаю день тем, что лично закрываю бар и сижу в темноте со своим стаканчиком на ночь и последней сигаретой, прислушиваясь к жутковатым звукам помещения, из которого исчезло веселье. Есть такие маленькие мерзкие существа, они забираются в солому на крыше — беличьи обезьяны или как там они называются, — их замечаешь только ночью. Они визжат и смотрят на меня своими глазками-бусинками, пока я не схожу с ума и не начинаю вопить: «Заткнитесь, черт бы вас побрал!» Порой я сбрасываю шлепанцы и швыряю в них, чтобы заставить их замолчать. Лучше, чтобы здесь всегда была толпа бизнесменов и вино лилось рекой. Правда, нет смысла проводить много времени в одиночестве и в темноте.

Лия Прайс Нгемба

Киншаса, сезон дождей, 1981

Анатоль в тюрьме. Возможно, в последний раз. Я выбираюсь из кровати, надеваю туфли и заставляю себя заняться детьми. За окном дождь льет на промокших и без того до нитки, потемневших коз, на велосипеды, на детей, я смотрю на это и думаю: конец света. Как бы мне хотелось, чтобы мы не возвращались из Атланты!

Но мы должны были. Ведь такой человек, как Анатоль, много может сделать для своей страны. Разумеется, не при нынешнем режиме, единственная цель которого — удержать власть. Мобуту опирается на людей, быстрых на расправу и не задающих вопросов. В настоящее время единственная почетная работа на правительство — это работа по его свержению. Так утверждает Анатоль. Он предпочитает находиться здесь, пусть даже в тюрьме, а не повернуться спиной к творящемуся в ней безобразию. Я знаю, каковы представления моего мужа о чести, так же хорошо, как стены своего дома. Я встаю, надеваю туфли и ругаю себя за желание уехать. Теперь я потеряла все: человека, с которым делила его идеалы, и тайное убежище, какое держала про запас на случай, если окончательно лишусь собственного. Я всегда надеялась, что в крайнем случае сумею убежать домой. Теперь — вряд ли. Вытащив этот козырь на свет и хорошенько его рассмотрев, я обнаружила, что он для меня бесполезен, обесценился от времени. Как старая розовая конголезская банкнота.

Как это случилось? Я уже трижды ездила туда, и с каждым разом все больше чувствовала себя там чужой. Америка ли ушла у меня из-под ног или она стоит на месте, а я уто́пала по своей дороге к чему-то, за чем гналась, следуя за столбом дыма в собственном Исходе? В наш первый приезд Америка показалась нам вполне подходящим местом. Во всех отношениях. Тогда я была беременна Патрисом, значит, это был 1968 год. Паскалю было почти три года, и он с лету хватал английский, как маленький попугайчик. Я изучала в университете Эмори агрономию, Анатоль — политологию и географию. Он был потрясающим студентом, впитывал все из книг, а потом смотрел дальше, желая постичь то, чего не знали даже его педагоги. Публичную библиотеку считал раем.

— Беене, — шептал он, — обо всем, что приходит мне в голову, оказывается, уже написана книга!

— Будь осторожен, — дразнила я, — может, там есть и книга о тебе.

— Какой ужас! Полная история моих мальчишеских преступлений!

Ночной сон Анатоль начал считать непозволительным потворством самому себе, воображая, сколько книг он мог бы прочитать в ночные часы. У него были кое-какие трудности с устной речью, например, Анатоль никогда не произносил слово «sheet», потому что на его слух оно звучало неотличимо от «shit» [127] Английские слова sheet (простыня, холст, лист) и shit (дерьмо) фонетически отличаются лишь долготой гласного звука. , но читал с такой алчностью, какой я прежде не видела. А я могла побыть со своей семьей. Ада успешно училась в медицинской школе и была очень занята, но мы фактически жили с мамой. Она была так добра к нам. Паскаль лазал по ее дому и дремал у нее на коленях, как котенок.

Второй раз я поехала, чтобы подлечиться — после рождения Паскаля у меня была угрожающая анемия — и сделать мальчикам повторную вакцинацию. Мама собрала деньги нам на билеты. Летела только я с сыновьями, и мы задержались дольше, чем рассчитывали, позволив себе продлить наслаждение таким изысканным удовольствием, как хорошая еда. А также дать маме возможность лучше узнать своих внуков. Она свозила нас на океан, в открытое всем ветрам место — на песчаные острова напротив побережья Джорджии. Мальчики совсем потеряли голову от своих открытий и длинных ровных пространств, по которым можно бегать. А у меня эта поездка вызвала тоску по дому. Аромат побережья напоминал запах рыбного базара в Бикоки. Стоя на берегу, я устремляла взгляд в необозримую пустоту, к Анатолю и тому, что оставила в Африке.

Нелепо жаловаться на это, но бо́льшая часть Америки совершенно лишена запахов. Наверное, я замечала это и прежде, однако в последний приезд восприняла как ущерб. Несколько недель по приезде я постоянно терла глаза, мне казалось, что я теряю зрение или слух. На самом деле это было отсутствие запахов. Даже в продовольственном магазине, в окружении такого разнообразия еды, какого в Конго и за целую жизнь не увидишь, я не ощущала в воздухе ничего, кроме смутной дезинфицированной пустоты. Я поделилась своим наблюдением с Анатолем, который, естественно, заметил это гораздо раньше.

— В Америке воздух пустой, — сказала я. — Никогда не учуешь, что вокруг тебя, пока не сунешь нос прямо внутрь.

— Вероятно, поэтому они и не знают про Мобуту, — предположил он.

Анатоль получал стипендию за педагогическую практику, аспиранты называли ее «подачкой», хотя она была больше, чем мы вдвоем зарабатывали в Конго за год. Мы снова жили в семейном студенческом общежитии, в многоквартирном комплексе из клееной фанеры, расположенном в сосновой роще. Единственной темой разговоров наших молодых соседей была неадекватность этого убогого жилья. Нам же с Анатолем оно представлялось неправдоподобно шикарным. Стеклянные окна со щеколдами на каждом, два замка на входной двери, хотя красть у нас было нечего. Водопровод с горячей водой, текущей прямо из-под крана, один в кухне, другой — в десяти шагах от нее, в ванной!

Мальчики то тосковали по дому, то с ума сходили от радости. К чему-то они пристрастились в Америке (и это меня тревожило), а что-то полностью игнорировали (и это беспокоило меня даже сильнее). Например, то, как доброжелательные белые люди общались с моими трехъязычными детьми (они легко переходили с французского на лингала и английский, на каждом из которых говорили с едва заметным акцентом) оскорбительно громко и нарочито раздельно, как с малышами. Студенты Анатоля в сущности делали то же самое, не удерживаясь от того, чтобы постоянно учить его демократии и правам человека. Эти заносчивые второкурсники понятия не имели о том, что творит их страна с его страной. Анатоль рассказывал мне об этом по ночам безо всякого возмущения; я раздражалась, бросалась подушками и выкрикивала проклятия, а он лишь нежно пытался успокоить меня на нашей двуспальной общежитской кровати.