Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Тем не менее мы были озадачены: почему он прислал нам Нельсона? Когда Нельсон первый раз принес воду и сам вскипятил ее, мама была так ему благодарна, что села на стул и расплакалась. Ученик-отличник был слишком щедрым подарком. Полагаю, Анатоль сделал это по двум причинам: во-первых, увидел в нашем доме множество книг, которые умный мальчик мог читать, хоть и не будет больше ходить в школу. Во-вторых, мы нуждались в помощи по дому так же отчаянно, как народ Моисея в Моисее. Перед Днем благодарения мама начала громко, в присутствии папы, молить Бога, чтобы он смилостивился и вызволил нас отсюда всех вместе. Отцу не понравилась ее демонстрация пошатнувшейся веры, о чем он ей и заявил. Конечно, Руфь-Майя нас напугала, но он напомнил маме, что дети ломают руки и в Джорджии, и в Канзас-Сити, и повсюду. И по правде сказать, если с кем-то это и должно было случиться, то именно с Руфью-Майей. Она ломится по жизни так, будто запланировала прожить ее всю до двадцати лет.

Прискорбно, но Ада, на свой, заторможенный лад, так же своенравна и склонна к разрушению. Никто не заставлял ее болтаться по джунглям в одиночку. Господь наш пастырь, и самое малое, что мы, овцы, можем сделать, это держаться в стаде. Ведь мы с ней теперь почти взрослые, все так говорят. В детстве близнецов обычно одевают одинаково, но видели ли вы когда-нибудь взрослых женщин, которые ходят повсюду в одинаковых платьях и держатся за руки? Что, мы с Адой должны всю жизнь изображать сестер-близняшек?

Однако нам обеим пришлось переписывать главу четвертую из Книги Бытия о Каине и Авеле из-за так называемой встречи со львом, после которой — плюс сломанная рука Руфи-Майи — мама стала еще сильнее бояться за нас. Дожди лили все чаще и яростнее, и деревню охватила какакака. Мы полагали, что это слово означает лишь спешку. И когда мама Мванза объяснила нам, что какакака поразила всех ее детей, подумали, будто те стали непоседливыми и приходится их бранить, чтобы они выполняли свою работу по дому. Нельсон сказал: «Нет-нет, мама Прайс!» Выяснилось, что это болезнь, при которой человек бегает в туалет тысячу раз в день. (Нельсон представил это в пантомиме, и Руфь-Майя зашлась безудержным смехом.) Он сказал, что из-за этого у человека не остается никаких внутренностей, а дети даже от нее умирают. Нельсон много чего рассказывает. Например: если вы вдруг увидите под ногами две палочки, скрещенные буквой Х, якобы нужно непременно перепрыгнуть через них задом наперед на левой ноге. В общем, мы не знаем, верить ли ему и насчет болезни. Но вскоре мы увидели, что на домике, находившемся у дороги чуть дальше нашего, появилась погребальная арка из сплетенных пальмовых ветвей и цветов, а во дворе собралось много людей с печальными лицами. Умер не ребенок, а мать многочисленных детей, которые выглядели такими тощими и несчастными, словно со смертью женщины из всей семьи вышибло дух. Задумаешься тут, от чего она скончалась и не заразно ли это.

Маму, во всяком случае, это ввергло в новое психическое состояние. Зараза! Она гораздо хуже, чем змеи, поскольку подкрадывается незаметно! Мама придумывала тысячу причин, чтобы не выпускать нас из дома, даже когда не было дождя. Установила «тихий час» — время, бесконечно тянувшееся после уроков и обеда, когда нам было велено лежать в кроватях под москитной сеткой. Мама называла это сиестой, а мне сначала послышалось — фиеста, — что меня озадачило: в этом времяпрепровождении вовсе не было ничего праздничного. Руфь-Майя обычно засыпа́ла с открытым от жары ртом и прилипшими к лицу волосами — ни дать ни взять плакат: «Ребенок в жару». Мы же, остальные, потели, как поросята, растянувшись на своих впритык стоявших железных кроватях, отделенные друг от друга призрачными стенками москитных сеток, ссорясь просто от злости и мечтая наконец встать. Читать мне было нечего, кроме «Близнецов Боббси из страны эскимосов», совсем детской книги, совершенно для меня неинтересной. Я завидовала этим тупым близнецам Боббси, ведь их приключения в холодной снежной стране, где не приходилось томиться от навязанной «фиесты», были намного увлекательнее наших.

Мне недоставало свободы. В деревне было столько всего, чего я не хотела пропустить. И в первую очередь это касалось Ибена Аксельрута. Он что-то замышлял. В прошлый раз, следя за ним, мы с Адой услышали, как дико заверещала его рация и он скатился со своей койки, бормоча такие слова, что можно было попасть в ад за одно то, что ты их слышишь. Аксельрут встал на колени возле сундучка, надел на голову проводное устройство и много раз повторил: «Прием, прием, прием…» А потом: «Ну, теперь им конец, сэр!» Господи, я рванула оттуда со всех ног!

И теперь я могу никогда не узнать, кому или чему конец, поскольку создается впечатление, что мы вынуждены будем валяться на своих койках вечно, пока льет дождь. По крайней мере, Рахиль оказалась полезной — в кои-то веки. В отчаянных ситуациях она умеет рассмешить нас. Ее главный талант — пародировать радиорекламы голосом мифической манекенщицы: «Прошедший медицинские испытания дезодорант „Одороно“ устраняет запах под мышками и надежно предупреждает появление влаги!» После этого Рахиль отбрасывает голову назад и вскидывает руки вверх, демонстрируя потемневшие от пота подмышки. «Рекламировала» она и всевозможные средства для ухода за волосами, закручивая свою светлую гриву в коровью лепешку на макушке: «Современный образ роскоши!» И еще обожала напоминать нам об обезжиренном быстрорастворимом сухом молоке «Гвоздика» («Новые волшебные кристаллики растворяются мгновенно!»), которое стало основой нашей еды и не растворялось мгновенно, а плавало в стаканах комками, как сгустки свернувшейся белой крови. Нас уже так тошнило от этих комков, что мы даже во сне ими давились.

Рано или поздно, однако, эта игра сестре надоедала, и тогда все затихало, а мы тоскливо возвращались к своим книгам. Имевшееся у нас чтиво было случайным и неподходящим, его нам доставляли в картонных ящиках без надписей из Леопольдвиля. Мы подозревали, что мистер Аксельрут сбывал ящики с лучшими книгами другим, более везучим детям, жившим в каких-то иных местах. Дома, в Вифлееме, мы сами организовывали передачу книг обездоленным, и теперь мне было жаль тех детей, которые корпели над нашими пыльными подержанными романами и устаревшими руководствами по плотницкому делу «Сделай сам», да еще должны были быть за это благодарны. Клянусь, когда мы вернемся домой, отдавать свои самые лучшие книги обездоленным.

Из того же детсадовского набора, в каком прибыли «Близнецы Боббси», я выбрала одну из книг о Нэнси Дрю, просто от скуки, чувства вины и злости из-за того, что поставлена в столь унизительное положение, будучи в сущности молодой женщиной, которая менструирует и способна читать на уровне колледжа. Хотя должна признать, что истории про Нэнси Дрю меня захватили. В одной из них был странный таинственный сюжет. Когда я лежала в постели, пытаясь уснуть, он увел меня далеко в сторону развернутых фантазий, явно грешных. Правильно, наверное, говорят, что праздный ум — мастерская дьявола. В те времена я часто размышляла о дьяволе. Воображала, как Нэнси спускается по длинной железной лестнице в преисподнюю, а внизу ее ждет мужчина. Порой это была просто тень без лица, в шляпе. Иногда на его изящном лице со шрамами играла улыбка, обнажавшая щербинку между зубами. А нередко это был тот самый красный дьявол с этикетки пряной консервированной ветчины «Андервуд», самодовольный, злобный, в галстуке-бабочке, с усами и острым, как стрела, хвостом. Не могу сказать, бодрствовала я или уже впала в лихорадочный цветной сон, когда этот сюжет впервые пришел мне в голову. Помню только, что я внезапно очнулась, ощущая резкий запах собственного пота и приятное покалывание внизу живота. Я знала, что это ощущение греховное. Но, несмотря на это, похожие сны снились мне все чаще, и я уверена, что, когда они начинались, я еще не совсем спала.