Сергей Самсонов - Высокая кровь

— По запросам? — беленился Матвей. — А ежли у кого такой запрос возникнет, чтоб от нашего клина отрезать себе? Али наших коней под собой заиметь — Ночку, Грома, Алтына? А ить знаешь, их батя из соски, как детей малых, вынянчил. Да они и в седло, кроме нас, никого не допустят. Это мы — захребетники? Кубыть, наши деды сами землю пахали, да и мы вроде не прохлаждались. Запросы, брат, ого какие могут быть. Сегодня на землю позарятся, на дом, на коней, а завтра на что? На баб, может, наших? А что? Мы ить все теперь равные. Так и бабами надо сменяться, для полного-то равенства: он тебе свою рябую да кривую, завалящую, словом, а ты ему свою красивую. А то и вовсе баб общественными сделать: посадим их рядком на площади у церкви — и выбирай, кто хочет и какую хочет. Ты Ромку Леденева помнишь, мужика гремучинского, — из плена с ним бежал я? Так он Дарью обхаживал, пока я не посватался. Ну и что, не обидно ему — что моя она? Не равны мы с ним тут и теперь уж до гроба не будем равны. А был бы не мужик он, а казак иль чудок побогаче — так, может, и его была бы Дарья. Ну вот и прикинет обиду — на нас-то, Халзановых, да и всех казаков. И каждый вот так — на соседа. Брат на брата и выйдет.

— А лучше тебе будет, — спросил Мирон с почти страдальческой улыбкой, — сидеть в своем дому и ждать каждый день, что кто-нибудь из этих бедняков петуха тебе красного пустит? С ножом в курень к тебе полезет? А ведь полезет, если не поделишься. Не Дарьей, брат, не бойся, а землей, конями, быками, машинами. И не один придет, как тать в нощи, а валом все обиженные, как в Петрограде на царя.

— Пущай приходят — встречу, — ощерился Матвей.

Говорил, но щемяще отчетливо чуял: если хлынет голодный народ, разольется, как Дон этой яростной, небывалой весной, разоряя, смывая дома, — где уж тут одному удержать? Шашкой Дон не изрубишь, не вычерпаешь. Разве только не меньшая сила навстречу подымется — вот тогда поглядим.

Но пока поглядели на родные свои курени. Багаевскую и Раздорскую, Старочеркасскую и Константиновскую, Мечетинскую и Егорлыкскую как поднявшейся полой водой подтопило, взбаламутило, перетрясло сложным, неразделимым чувством счастья и горя. Казаки растекались живительными ручейками и каплями, огибая и не орошая немые, будто вымершие курени, где давно уж царила безысходно-глухая тоска по погибшим или все еще ждали пропавших без вести мужей и сыновей, безнадежно упорствуя в вере. А дома́, где встречали хозяев, кормильцев и любушек, полнились радостью, и, выхлестывая с база в улицу, радость эта безжалостно заостряла остывшую, притупившуюся боль соседей. Кричала паровозом Нюрка Полувалова, билась простоволосой головою о землю, дождавшись наконец вестей о муже и наглядевшись, как Матвей ласкает Дарью и подымает сына к небу на руках.

Но еще не затихли овдовевшие бабы и несчастные матери, не замыли слезами тоску, как уже потекли, забурлили разговоры о жизни, о насущном, о будущем — и промежду живых, осчастливленных, и промежду бедующих, остающихся жить без сынов и мужей, как без солнца.

Большевики в своем Декрете, если верить слухам, обещали казачьи наделы не трогать, а что касается помещичьих великих тысяч десятин, то казаки и сами были бы не прочь отрезать от них хороший кусок.

Войсковой атаман Каледин, призвавший всех донцов к борьбе с Советами, не мог удержать от разброда вернувшиеся боевые полки, и по всему Багаевскому юрту уж было разлилась долгожданная радость покоя, приготовлений к пахоте, к весне. Но из близкого Новочеркасска доходили тревожные слухи о заварившейся там каше, о прибывшем Корнилове, о бывших царских офицерах, юнкерах, студентиках, объединенных в Добровольческую армию. Не в Галиции клятой, не в Полесских болотах зацвикали пули, а под самым под боком. Как будто только горстки жалкие сошлись — на германской за сутки клали больше народу на пространстве с версту в поперечнике, чем сейчас офицеров и рабочих воюет, — но все одно чегой-то муторно на казачьей душе. В драке как: коль захватит тебя — хошь не хошь, а в чью-то стенку становись, иначе затопчут не те, так другие.

По Черкасскому округу, по приманычским, сальским станицам широко загуляло красивое иностранное слово, коверкаемое на разные лады: «нейтралитет». Наше дело, казацкое, мол, сторона. Да уж где там — не в царство небесное, с фронта уйдя, вознеслись, облака боронить, целину подымать голубую, не в райские наделы, где всего довольно всем. Тут они еще, тут, на земле, — каждый рот куска просит. Иногородние-то, вон, не делись никуда — заодно с казаками потянулись домой из Галиции, Пруссии, Польши, из пехотных частей, из драгунских, гусарских полков… вон их сколько вокруг, прихвативших винтовки, патронный запас, крепких той жильной силой, какая обретается в надсаде сохранить свою жизнь.

Другие люди возвращались с фронта. Как будто заново родившиеся и вдосталь видевшие смерть. Наравне с казаками наломавшие руку на убийстве подобных себе. Прокипевшие во множестве митинговых котлов. Словно губка водой, натекшие идеями большевиков о равенстве. Идущие домой, томясь по обещанному преображению всей жизни. И что же им — обратно в батраки? Чужие, казачьи, наделы пахать, как и встарь? Ведь сроду зарились на тучную, сияющую чернотой донскую землю. А теперь и подавно — потребуют. Ведь отменен наемный труд большевиками — долой угнетение, нет батраков! И чем же им жить? Своей, поди, землицей, не иначе. И ясно уже: одних помещичьих угодий недостанет, чтоб всех подушно оделить.

Исконная власть атаманов, станичного схода как будто никуда и не девалась, но рядом выросли советы и ревкомы, объявившие властью себя и сплошь составленные из иногородней и казачьей бедноты, из путейских рабочих и мастеровых. Заговорили о разделе. И уже не к заутрене каждодневно стекался багаевский люд на церковную площадь — на один нескончаемый митинг. Уж не плац — паровозный котел: того и гляди избыточным давлением встряхнет, подбросит каждого, толкнет навстречь сжимающему кулаки, оскалившему зубы супротивнику: «Опять к вам, дурноедам, в батраки?! В энтот год ты опять будешь барин? Для чего же Советская власть? Хватит! Отнанимались! Казачьими холопами не будем!» — «Землю вам? Три аршина получишь — помрешь, и не раньше!»

А ввечеру под каждой крышей — спор. В халзановском счастливом курене: Мирон на порог — и пошло. Братья не примирятся, сын с отцом не сойдутся.

— Ты царев офицер, есаул! Всем казакам казак — и все туда же! — распалялся отец, выкатывая на Мирона по-детски посветлевшие к седьмому десятку глаза. — Генералы с тобою гутарили — погляжу, втолковали не больше, чем дубовой колоде. Царя спихнули — что ж, и у нас, казаков, все старые порядки рухнуться должны? Пущай вся вонючая Русь к нам приходит, кому надо земли? Из роду в род хозяевами были, а зараз по миру пойдем? Казак — он как был казак, так казаком остаться и должон. Слыхал, чего иногородние гутарят? Дождались — наступило их времечко. Раньше слово боялись сказать поперек нашей воли, а теперь примеряются. Все правов захотели. А через чего они силу почуяли? А вот через таких, как ты, которые попятились, как так и надо, Советы ихние признали над собой. Да коли так, в тебе от казака — на ведро поганая капля. Сердцем жидкие стали. Когда такое было видано, чтоб на своей земле прижали хвост, как битые собаки. Каледин-атаман чего гутарит: концы нам, казакам, коль Русь к себе допустим. То и будет, что в Библии сказано: саранчой наши земли обсядут, доведут до последнего голода. Аль он меньше твово понимает? Говорит вам: послухайте, дурни, своих стариков. А вы кого слухаете? Кочегаров с чугунки, какие окромя угля отродясь ничего и не нюхали? Жидов, какие хочут казаков искоренить, чтобы фабрик своих по степу понастроить?