Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А я ее всю жизнь пахать не собирался, — вырвалось у Матвея.

— Так что ж, воевать, может, лучше? — спросила она ненавидяще.

— Это уж кому как. По мне, так и лучше. Должно, рожден таким — другим уже не буду.

— Да что там тебе, что? — зашипела она.

— Да говорил уж. Красота, какая только на войне и есть.

— Из плена приполз чуть живой! То ты убиваешь, то тебя убивают — такая красота? Там немцев рубил, а здесь кого будешь? Зачем?

— Да никого не буду. Вот он я, весь тут, — отделался он. — Бери меня — пользуйся…

А поутру Максимка приставал:

— А ты на войну поедешь ишо?

— Нет, не поеду, — отвечал Матвей под Дарьиным взглядом. — Прикончили мы с немцами войну.

— А ты немцев убивал?

— Ну а как, коль война? Приходилось рубить. Казаки мы. И что нам прикажут отцы-командиры, мы туда идем — режем, колем, бьем… — затягивал он песню, подбрасывая сына на колене, и тотчас умолкал от необъяснимого чувства стыда и как бы страха повторения себя в Максимке, которого война влекла сильней всего на свете.

— А кровь из них идет, как рубишь?

— Там, брат, глазеть некогда, — уклонялся Матвей, — там живей поворачиваться надо, глядеть, чтоб самого тебя не секанули. Они ить не крапива на базу — свои у них ружья и шашки имеются. Рубить их, опять же, умеючи надо, а не куда попало как придется. На них ить шапки дюже толстые и медью окованы, и подбородень тоже медный, а то и целиком железного товару каска, так что и не разрубишь.

— Так как же их убить-то? Силу надоть?

— Рубить, брат, — это целая наука, такая ж, как и музыку играть: у одних-то скрипит, как несмазанное колесо, — слухать больно, а у других, напротив, музыка и есть. Вот тут должна быть сила, — прихватывал Максимкину ручонку за запястье, поражаясь ее белизне, чистоте, и снова натыкался на казнящие глаза жены, которая смотрела на Халзанова с брезгливой жалостью и страхом, как будто вырывая у него Максимку взглядом.

В своем дому, обласканный, закормленный, обнимающий сына, Матвей был так необсуждаемо, придавленно счастлив, что это счастье превращалось в нем уже и в яд, как могут стать ядом и хлеб, и вода, если их переесть, перепить. Вдыхая чистый, пресный запах снега, морозного зимнего дня и горечь кизячного дыма, бродил он по базу, заглядывал в конюшню и сараи, осматривал плуги, косилку, хомуты, оглаживал чищеных, сытых коней — все было бесконечно, до трещинки знакомо, но почему-то не могло им завладеть.

Во сне ли, наяву ли бродил по станичным проулкам, здоровался со всеми стариками, бабами, ощущая какую-то ноющую пустоту во всем теле и исходящий ото всех почтительный, настороженный холодок, возвращался на собственный двор, входил с отцом в сарай, возился с боронами, с хомутами, пытался впрячь быков в запашник, как будто уже наступила весна, но все валилось у него из рук, ременная упряжь утекала сквозь пальцы. «Что же ты, позабыл или вовсе не знаешь?» — с ехидцей спрашивал отец, смотря на него неугадывающе и осудительно. «И забыл, и не знаю, и знать не желаю!» — огрызался он злобно… Просыпался от выстрелов, топота, криков и, опаленный возбуждением: «ну наконец-то!», вырывался из Дарьиных рук, ощупкой схватывал ремни с револьвером и шашкой, выметался из дома на двор и взлетал на коня.

В полутьме, перед светом проносились какие-то всадники, созывали своих на подмогу какие-то пешие, а он еще не понимал, кто ворвался в станицу и кто ему свой, — в то время как руки зудели потребностью действия. И вот уже осознавал, что с двух сторон в станицу вхлынули красногвардейцы и кадеты и что багаевцы немедля разобрались по сторонам, — лишь он все колебался. Не потому, что в сумерках все серы, — по каким-то неосознаваемым признакам различал, кто есть кто, и даже узнавал иных в лицо, — а потому что ни к кому не чуял ненависти, ни теми, ни другими пока еще ни в чем не ущемленный. И это-то естественное нежелание смерти никому из дерущихся и душило его: он был не нужен никому и всем ничей.

Все вокруг него жили во всю свою силу, и только он, верхом и при оружии, стоял, как каменная баба на кургане. Всеобщее дикое возбуждение боя заражало его, и что-то лютое, слепое, заточенное в мясе и коже, в самой что ни на есть сердцевине, самовластно рвалось из Матвея, говоря: да руби хоть кого — кого первого срубишь, тот будет тебе истый враг. И уже с облегчением, с подымающей радостью доверяясь вот этому бессловесному зову, возникшему будто за тысячи лет до его появленья на свет, кидал он руку на головку шашки, но только стискивал эфес, как электрический разряд проходил по всему его телу, и вся кисть покрывалась мелкой сеткою трещин, как зачерствевшая от зноя и бездождья земля. По трещинам сбегала кровь, и, вскрикивая, просыпался уже по-настоящему, и Дарьина ладонь немедля накрывала его сердце:

— Опять война приснилась? Красота-то?

Февраль 1920-го, Сусатский, Дон, Кавказский фронт

Сергей заболел. Не прошло все же даром купание в той донской полынье. Сознание предельно истончилось, приблизилось к тому сомнамбулическому самоощущению, которое помнил по детским, самым ранним годам, по тогдашнему опыту вязких сражений с простудой, с болезнями, не бывшими и не казавшимися смертью.

Тогда рядом с ним была мать, одним прикосновением изгоняющая жар из тела и унимающая нудную ломоту, — теперь не то в бреду, не то в реальности ему являлась Зоя и делала с Сергеем будто то же самое, что и мать в незапамятные времена. В каком-то сумрачно-багряном, доисторически-костровом свете над ним склонялось ее строгое, тревожное лицо, и неотступные ее глаза немедля становились для Сергея единственным источником сознания — терпеливые, именно что стерегущие. И заговаривала с ним, прося приподняться, когда давала ему горькие лекарства и поила чаем, произносила те ласкательные, жалкие слова, которые обыкновенно говорят больным, и тем невольно ласковым, чуть не сюсюкающим тоном, которым они должны говориться, — и Северину было радостно и стыдно оттого, что он верит вот этому голосу как обещанию и даже будто бы уже началу того, что он хочет, чтоб было между ними. А еще было совестно, что — вольно иль невольно — пользуется своим состоянием, счастливый обманываться и заставляя Зою не только возиться с ним, но и служить его бездарному самообману.

Спустя три дня, по его, северинскому, счету, жар спал, и все тело его будто высветлилось до костей. Лежал в опрятной горнице с дощатыми полами, при сияющем свете морозного дня. Увидел Зою у окна, за какою-то книгой, в белом козьем платке, накинутом на плечи, в золотом ореоле просолнеченных непокрытых волос. Дрожа от усилий подняться, позвал.

Она подошла и подсела, устремив на него все такие же строгие, бдительные, намученные бессонницей глаза.