Сергей Самсонов - Высокая кровь

— И вы тоже к морю? — спросил Сергей как слабоумный. — Простите, опять дознаюсь — о родине вашей, о доме. Ведь я о вас толком ничего и не знаю еще, — со страхом начал он, как будто уж предвидя, что тотчас натолкнется на холод отчуждения.

— Да что ж вам еще надо знать? — усмехнулась она с застарелой, словно давно уже смирившейся тоской. — Некуда мне идти. Да только разве я одна такая? Кого ни возьми — и дома, и родных лишился, семью растерял. Придется начинать сначала, устраиваться как-то в одиночку — кому на родном пепелище, кому на новом месте.

— Да почему же непременно в одиночку? — сорвалось у Сергея.

— Мать умерла в Саратове чахоткой. — Она будто не слышала его, не то сделала вид, что не слышит. — От этого и в старые-то времена нечасто вылечивали, а теперь и подавно. С отцом мы давно потеряли друг друга, еще в семнадцатом году. До революции он адвокатом был — я ведь, можно сказать, из имущего класса, — посмотрела с бесхитростным вызовом. — Жили мы не нуждаясь. В Екатерининской гимназии училась. Как давно это было — я иногда себя старухой чувствую. Почти уже не помню всей той жизни, не узна ю , не понимаю — я ли это была? Помните, вы мне рассказывали о своем стыде перед темными мужиками, которых ваш отец лечил? Так вот и у меня было что-то подобное. Нет-нет, и в мыслях не было, конечно, что надо бороться за них. Уж мы-то Северянина читали, а не Маркса. «Умом ребенок, душою женщина, всегда капризна, всегда изменчива…» Так что не стыд я чувствовала, а скорее страх, как чувствует угрозу всякое животное, хоть курица. Вот как посмотрит на тебя какой-нибудь рабочий или грузчик на пристани, так и почуешь этот страх… ну, холодок какой-то. Так в детстве вдруг пугаешься, когда подумаешь, что ведь и ты когда-нибудь умрешь. К подушке прижмешься, с головой одеялом накроешься — и ничего. У нас какие беды были — что клякс-папир в тетрадях розовый, а должен быть морской волны, и из-за этого рыдали, из-за глупых промокашек, а люди рядом думали о хлебе, о спичках, о дровах. И этот взгляд с той стороны на эту, нашу, — столько в нем было злобы, да и не злобы, нет, а вот как зверь глядит через решетку на тебя, не понимая, почему он взаперти. И раз мы его держим в клетке, то и нечего жаловаться, что он набросится на нас, как только вырвется, — ведь никто не хотел обходиться с ним по-человечески.

— Но ведь теперь вы с этими людьми, — сказал Северин, — и, верно, видите, что не такие уж они и звери. Вы им нужны и будете нужны, как и каждый, кто хочет помочь. И насчет своего будто бы нехорошего происхождения не опасайтесь. Ульянов-Ленин, знаете ли, тоже дворянин и учит нас, большевиков, смотреть не на класс, а на самого человека.

— Да уж поздно бояться, — ответила Зоя с какой-то лунатической улыбкой. — Я нынче вроде утопающей: сначала страшно было, а теперь легко, даже будто блаженно — тонуть-то.

— Да почему же тонуть? — У Сергея защемило сердце.

— Ну, может быть, и не тонуть, а нет у меня своей воли, и все тут: не то тону, не то плыву куда-то. Не знаю, как вы, а я уж точно не вижу судьбы своей в завтрашнем дне.

— Страшно вам рядом с боем? — Он вдруг почувствовал ее, всю Зою, как собственную руку или ногу, которую могут отрезать, — настолько твою, неотъемную, что и когда отнимут, продолжаешь ее ощущать, так же хочешь согнуть, шевельнуть, дотянуть до лица.

Такое чувство общей с Зоей уязвимости поразило его, словно у них уже все было — совершенно иначе, конечно, чем с той, одноночной, Марылей: тогда-то было лишь брезгливое недоумение перед собой и именно неутолимое, глухое одиночество.

— Да нет уж времени пугаться, когда бой. Только и успевай понимать, что к чему. Уж если попадет в тебя, ничего и понять не успеешь. Никому и не страшно, если сразу, конечно, убьет. А если мимо, то опять-таки бояться нечего… — Она смотрела внутрь себя, будто по-детски удивляясь тому, как легко исчезнуть из мира, и вдруг взглянула на Сергея так, словно тот был иным, нечеловеческой природы существом: — А вы боитесь смерти?

— Боюсь. Как животное. Боюсь: убьют, а я еще не сделал ничего. И пользы не принес, и сгинул один… Любви и той не испытал… — Тут он осекся, замолчал, поняв, что заводит пошлейшую песню «героя»: мол, может статься, говорим в последний раз, и об одном только жалею — что никогда вас не увижу. Давайте выпьем жизнь до дна, надо брать ее жадно, пока оба живые… тьфу, гадость!

— А вы успейте. — Она вдруг поглядела на Сергея как будто с жертвенной решимостью, не отличимой от покорности, и под действием этого взгляда северинскому сердцу стало тесно в груди, в голове… Только в Зое спасение было, только в ней теперь мог поместиться он весь.

Рука его сама собой, с растительным упорством, словно к солнцу, силой запертой крови поползла по столешнице и накрыла бесстрашную, ждущую Зоину руку. И как будто не стало на его пальцах кожи, и почуял все цыпки, все жилки и даже каждую невидимую глазом светлую пушинку на ее огрубевшей от стирки руке. И оба замерли, как будто спрашивая «ну и что теперь?» и даже «кто ты?»… по крайней мере, Зоя — точно уж не понимая, зачем позволила и почему не отнимает руку, а он — прося глазами об одном: чтоб это продолжалось…

Но вот на крыльце и в сенях загремели шаги, и руки расцепились, как обваренные, — втолкнулся вестовой из штаба: едут! товарищи из Реввоенсовета фронта!

Комиссия приехала уж в сумерках — на сорокасильном «паккарде», в сопровождении броневика и конного конвоя из блиновцев. В штабную горницу вошел Зарубин, в защитной бекеше, без ремней и без шашки, распутал верблюжий башлык, открыв гладко выбритое, иконописно заостренное лицо с бессонной синевою подведенными глазами. За ним — в коричневой бекеше дородный, высокий латыш с тяжелым, кременным лицом и глубоко посаженными серыми глазами-сверлами, Ивар Янович Круминьш. Последним — высокий крючконосый казак в шинели с синими кавалерийскими петлицами, с полуседой старообразной бородой, и это-то и был Мирон Халзанов. Комиссар того, первого, леденевского корпуса, дивизии, полка, отряда, горстки, зернышка.

Сергей удивленно вперился в него: что-то неотразимо и вместе с этим неопределимо общее и даже родственное с Леденевым было в этом лице — не столько даже лепка, сколько скорее выражение. У Халзанова были глаза человека, душевно состарившегося на войне, человека, которому долго было нельзя, а может быть, давно уж некого любить, и осталось одно лишь служение общему делу, в котором он не разуверится до последнего вздоха, но он слишком многое — всё — узнал о цене, которую придется заплатить. Быть может, это выражение — печать — и сделало вот этого Халзанова и Леденева столь похожими. Одинаковые их потери, вернее жертвы их для революции — судьба. Ну не общая кровь же. Разве только вся та, и своя, и чужая, которую пролили вместе.