Сергей Самсонов - Высокая кровь

Старой хаты не видно, но знает Роман: и ее не бросает отец, подмазывает глиной облупившиеся соломенно-щетинистые стены, подмытые понизу талой водой, — как она теперь, жизнь, повернется, еще неизвестно, — по-прежнему торчит из камышовой крыши глинобитная труба, для доброй тяги довершенная ведром без днища, как знак неблагодарного труда и смерти в том труде, как памятник отцовскому упорству и вечное напоминание отцу же, откуда он поднялся в гору и какая бывает на свете нужда.

У плетня леденевского база переступал и взыгрывал привязанный гнедой дончак, какой-то рослый казачина в желтом полушубке разговаривал с Грипкой, которая, вся в зареве румянца, отмахивалась от него цветастыми концами полушалка, закрывала лицо и звенела безотчетно-зазывным, беспричинным и деланым смехом.

В прошлый раз Леденев не узнал отшатнувшуюся и робеющую бросить слово темно-русую статную девку: распахнутые серые глаза впились в него неузнающе и угадывающе — сквозь испуг и смущение проблеснуло ребячески-недоуменное чувство родства. Потом осмелела, пообвыклась немного, да и Асе обрадовалась, аж вцепилась в невестку нечаянную: наконец-то подруга в дому, есть кому поверять немудреные девичьи тайны, есть кого расспросить о замужнем житье — ну не мачеху же. Вон он, Грипкин секрет, в полушубке овчинном, — к Леденеву спиной.

— Здорово живете, — окликнул Роман, подойдя.

Охнула Грипка, подхватилась к воротцам, застыжённо-испуганно зыркая то на гостя неведомого, то на брата нежданного. Обернулся казак — русый вьющийся чуб, голубые глаза чуть навыкате, еще хранящие проказливую искорку, но вот уж дрогнувшие от внезапной встречи, влепившиеся в Леденева с вызовом, признав и поугрюмев.

Давно уж заплыли рубцы от атаманского арапника на Ромкиной спине — ничего не осталось в этом заматерелом (бирюка сапогом зашибет) казачине от того голенастого, длинновязого Гришки, которого Роман семь лет назад чуть не убил.

— Что ж ты, сестренка, за плетнем гостя держишь? Звала бы в дом, — сказал Леденев с расстановкой, не отрывая глаз от Колычева и прислушиваясь к шевеленьям в себе: ворохнулось, впилось унижение — или все отгорело в золу?

— Скажешь тоже, братушка, — с насильственной живостью откликнулась Грипка. — Уж и гость! Эт мы так — загутарились чтой-то.

— Ну-ну. А то, может, он гребует, гость-то, к мужику в дом зайти?

— Опять же чудное гутаришь, — метался Грипкин взгляд по их застывшим лицам, пытаясь угадать значения их взглядов.

— И вправду пустое завел, Леденев, — сломал молчание и Гришка наконец. — Здравствуй, что ли, мужик, — улыбнулся уже плутовской ребяческой улыбкой: мол, прошлое теперь только со смехом вспоминать. Но угрюмая настороженность в глазах говорила: как знаешь, коль не хочешь забыть, то и я не забуду. — Читали об твоих геройствах в «Русском инвалиде». И от Халзанова Матвея слыхал о тебе кой-чего. В каком же ты чине?

— Да нету давно уж чинов никаких — не слыхал? Мы нынче все друг другу равные.

— Да ну не стойте, в дом идите! — вызванивала Грипка. — Ить год дома не был, братушка. К Настенке ступай — извелась вся, тебя вспоминаючи. А вы тут митинг развели — нашли тоже время!

— Спаси бог, Агриппина Семеновна. В другой раз как-нибудь, — отнекнулся Колычев. — Принимайте гостя дорогого, нынче ваши дела, домашние.

— Иди-иди, — сказал Роман сестре. — И я сейчас следом.

Та проверяюще повглядывалась то в того, то в другого и сорвалась к крыльцу родного куреня.

— Крепко ты, погляжу, помнишь старое, — уперся Григорий глазами в истоптанный снег и, что-то поискав на нем, опять взглянул на Леденева с вызовом.

— Да вот дивуюсь на тебя. А как же казачья порода? Аль к мельниковой дочке подбиваться не зазорно?

— Богатство ваше мне без надобности. Кубыть и сам покудова под церкву не пошел. Чего ж, не видишь — присушила меня Грипка. Уходил и не видел, какая она, а теперь… Знаю, знаю, чего сказать хочешь. Почему ж я тебе поперек становился, от Дашки отваживал да убить обещал за нее? Ну считай, уж спросил — и чего? Ить пустой разговор.

— Оно конечно. То я, скотина, гужеед, к казачке липнул, а то ты к нашей девке. Уж мы за честь должны принять, что с казаками породнимся. Отдать ее с руками и со всеми потрохами.

— Ну что ж, имеешь право обиду не прощать. Да только не с тобою мне об том гутарить. С батяней твоим, Семеном Григорьевичем, — как он порешит, так и будет. Кубыть, и отдаст, а твое слово что? Ты Грипке не родитель, неволить ее не могешь. Или скажешь: убьешь, коль ишо раз увидишь с сестрой? Ну убьешь — дальше что? Грипке радость? Ить ей жизню сломишь — не мне.

«А вы мне мою?» — спросил бы Леденев, да только уж и впрямь, казалось, не помнил себя — того Леденева, который, словно холощеный, катался в ковылях и выл от непрощаемого унижения, от своего ничтожества передо всем казачьим миром, скреб пальцами степную землю, на которой родился и жил, взяв ее черноземную силу, но чувствуя ее глухое, целинное бесчеловечие к одинокому голосу сердца. Неужели и вправду уже не болит? А ведь клялся себе: дайте срок — оттопчусь и на ваших хребтах, раздавлю вашу силу, всех в мокрое.

— Что ж молчишь? — встряхнул его Гришка. — А я тебе так скажу: убивать надо было тогда. Хучь меня, такого-растакого, хучь Матвейку. А теперь-то чего? Ты с Матвеем, слыхали, из австрийского плена бежал: кубыть и примириться с ним должон был — такие муки вместе приняли. Да и женатый ты уже — видали мы твою Настасью. Сладил жизню с другой, и у Дарьи сынок на коня скоро сядет. Да и не жить нам под одною крышей, так? Ежли морда моя тебе дюже противная — так, поди, лишний раз не увидишь. Породнимся — так слово одно, что зятек. Я в брать я к тебе не набиваюсь. Как не были дружками, так и не будем — у каждого ляжет своя борозда. Что девка-то: посватали — и в мужнин дом, такое ее положение.

— Ну, прощевай покуда, — отвернулся Леденев: ему и вправду уж хотелось одного — увидеть Асю.

— А с женой намилуешься — приходи тоже к церкви, — сказал Гришка в спину, отвязывая жеребца от плетня. — Погутарим об новых порядках — чего нам нынче ждать и как сообща проживать.

— Сообща-то? — застыл у воротцев Роман. — Сообща мы и раньше как будто не жили. А теперь и подавно жизнь предвидится разная: вы, казаки, одну хотите, а мы, иногородние, — другую. Или что, революцию сделали, а земля на Дону как была вся казачья, так и дальше под вами пребудет?

— Ну вот об том и погутарим, — посвинцовели Гришкины глаза, влепляясь в Леденева — совсем как тогда, в далеком их детстве, и с новой, недетской, тревогой спросили: «Земли тебе надоть, мужик?..» — А то ить время нынче вон какое — в упор один другого не угадывает. К большевикам покудова ты вроде не прилип, тоже как и к кадетам. Так с чем же на хутор явился? Землю нашу делить? Не пойму тебя зараз. Батяня вон при ветряке, хозяйство справное — и казакам иным на зависть, а ты, Леденев, все плохо живешь? Чего ишо надо? Не на пустой ить баз пришел — за свое и держись, на чужое не зарься. На казаков обиду держишь, ровно камень за пазухой, а одолеют большаки — так и на вашу мельницу, поди, наложат лапу, не только на наше добро. Вот и подумай — вроде не глупой, офицер как-никак.