Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Почему за мной ходите? — спросил он зачужавшим, слабым голосом.

— А как же, если вы больной? — ответила она, дивясь нелепости вопроса.

— Но почему только за мной, такое чувство? Других больных нет? Вам как будто в штабном эскадроне положено быть.

— Да Носов позвал — беда, захворал комиссар. Боялись, тиф у вас. Но, слава богу, обошлось.

— А что у меня?

— Ну вы же будто из семьи врача — могли бы и сами понять.

— Что же, полный покой? Нельзя мне покоя сейчас.

— Воля ваша, — ответила Зоя с привычной покорностью. — Достукаетесь, как у нас говорят.

— Ну, значит, достукаюсь, — хотел сказать он с твердой простотой, но вышло вызывающе-капризно. — А где же мы? В Сусатском? Корпус где?

— В Сусатском, да. Тут штаб и Горская бригада. А остальной весь корпус по ближайшим хуторам. Ремонтируется.

— А фронт? Наступление?

— Как будто не сегодня-завтра выступать. Половину бригад бы закрыть в карантине. Ведь тиф же косит, тиф — страшней, чем пулеметы. Да оспа еще… Вы что же это? Стойте! Подождите. Хоть ординарца вашего покличу — упадете же.

При помощи Монахова Сергей встал с кровати. Ноги слушались как деревянные, чисто вымытый пол рвался из-под ступней, и что-то обессиливающе приливало к голове, лишая равновесия и чувства собственного тела, но у него проснулся аппетит — и полную тарелку пшенной каши съел. Одевшись, вышел на крыльцо, ослеп от белого сияния оплеснутых солнцем сугробов, сумел пересечь заснеженный двор и вшатался в соседний курень.

В штабе, кроме связистов, были только Челищев и подземно-белесый Шигонин.

— Вот, Сергей Серафимыч, — повернулся Челищев с расшифровкой в руках, — ревизионная комиссия к нам едет, как и обещали.

— А что же наступление? Когда?

— В том и дело, что нынче же. Предполагаем закрепиться на рубеже Балабинского — Спорного и форсировать Маныч напротив Веселого, где веселья как не было, так и не предвещается.

— И что же комиссии — за корпусом гнаться? Не имея понятия, где пройдет фронт? Чепуха получается.

— Да, чепуха. Слоеный пирог, и кто в чьих тылах, непонятно. Да только ведь товарищи уже на полпути к Раздорской.

— Не меньше полуэскадрона выделить в охрану, — тревожно и напористо сказал Шигонин.

— В условиях фронта, увы, — ответил Челищев, — никакая охрана не бывает достаточной. Товарищи едут с бригадой блиновской дивизии, которая пойдет за нами. А нам необходимо первым делом избежать неразберихи.

Скрипнула половица — в дверях стоял начальник особого отдела Сажин с побагровевшим от мороза невзрачным лицом, на котором глаза словно впрямь не важнее бровей и усов, и будто бы стоял уже давно и никто его просто не слышал и не замечал.

— Здорово живете, товарищи. А я к вам насчет Кравченки, начснаба.

— О комиссии слышали? — сказал ему Шигонин.

— Не было печали, — удрученно вздохнул тот, присаживаясь.

— Это как же вас понимать? — настрожил Шигонин глаза.

— Высокого значения фигуры, товарищи для революции наиценнейшие. В лепешку расшибись, а их убереги. А во-вторых, это такие самолюбия столкнуться могут лбами — комкор-то наш тоже фигура ого. Уж вы-то, Павел Николаич, его характер знаете.

— Ну, это мы гадать не будем, какие там характеры, — сказал Челищев. — А знаете что, Сергей Серафимыч: в строю от вас пока большого толка нет, простите, а комиссию встретить…

— Оранжерейные условия мне предлагаете? — усмехнулся Сергей и закашлялся.

«А почему это Шигонин не рвется встречать? — подумал он тотчас. — Вот уж где расстараться бы — живописать им Леденева в мрачных красках. Да, верно, просто знает, что Зарубин с Леденевым старые товарищи и верят друг другу как себе самому».

Шигонин отправлялся вместе с Горской — похоже, в нем взыграло отчаянно-ребяческое, глупое желание во что бы то ни стало доказать, что способен не только на громкие речи и неуклюжие «безбожные» стихи («И ревет, как зверь голодный, над разбуженным селом Бог кулацкого восстанья колокольным языком…»).

Вернулся в свою хату и увидел Зою у печи: вооружившись кочергой, та ловко выдвинула из горнила огромный чугун, ткнула пальцем в него и отдернула руку ко рту, прихватила обваренный палец губами — так естественно-просто, по-детски смешно, что Сергей улыбнулся. Монахов кинулся помочь ей, прихватил полотенцем чугун, слил в цебарку горячую мутную воду. Поставил картошку на стол и, смущенно-неловко покашливая, объявил, что пойдет попроведать коней.

«Неужели у меня и вправду все на лбу написано? — подумал Сергей. — И Мишка тогда, и Монахов теперь сразу поняли, что тут к чему. Не говоря уже о Леденеве. Ведь я привык считать — да так оно и есть, — что невозможно точно знать, что́ думает и чувствует другой человек. Поди его выведи на чистую воду. Про влюбленных же сразу понятно, что они влюблены. Ведь даже видеть, слышать ее голос — это радость, и человек от этой радости становится прозрачным, с него как будто бы слезает непроницаемая оболочка, и все движения души, и вправду немудреные, становятся видны. Не знаю, как насчет долготерпеть и милосердствовать, но вот врать о своих тайных чувствах уж точно не хочется, а верней, просто не получается. А главное, сам уже веришь всему как ребенок. Ничего не боишься… Но это было б хорошо, когда бы все на свете были влюблены. А так — ты слеп, доверчив, даже глуп, совсем не чувствуешь опасности, всех любишь… А что она сама? Ведь если б она ко мне что-то чувствовала, это было бы видно».

— Спасибо вам, Зоя, — сказал он.

— За что же?

— Ну за то, что пришлось вам возиться со мной. Полуживого забавлять.

— Ну скажете тоже, — возмутилась она, как будто испугавшись, что Сергей накличет на себя беду: порой в ней будто вправду просыпался детски-суеверный страх перед нечаянно уроненным недобрым словом. — Какой же вы полу?.. Вы целый. Так что, остаетесь? Послушались меня?

— Жалею ваш труд. Хоть сутки да побуду тут, в Сусатском. Товарищей надо из Раздорской дождаться… Зоя, — спросил он, когда, разлив по чашкам чай из самовара, уселась напротив него, — а что вы делать будете, когда война закончится?

— Да разве уж скоро? — ответила буднично, как говорят о долгой засухе и затянувшейся зиме, о том, что властно надо всеми и что приходится принять с покорностью травы, полегшей под тяжестью снега.

— А отчего ж не скоро? Собьем белых с Маныча и сбросим их в Черное море. Земли-то под ними осталось — всего ничего: за что ж им держаться?

— Россия большая. В газетах пишут, с Польшей воевать. А кончится — лечить вас буду, тогда уж не отвертитесь.

— Кого это «нас»?

— Да всех вас, героев, которые сейчас лечиться не хотят. Того же Леденева. Ему с его легкими надобно к морю — в Геленджик или в Ялту, там воздух целебный.