Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А я за мировую справедливость, — нажал на Гришку засмеявшимися глазами Леденев. — Мне, могет быть, ни вашего, ни своего ничего уж не надо — пусть все общее будет.

— Ну-ну. — Не сломав его взгляда и упрятав подточенный свой, Гришка цапнул луку, кинул сбитое тело в седло, как будто торопясь скорее вырасти над Леденевым. — Смотри — дошуткуешься. А касаемо Грипки — жди сватов в скором времени. Породнимся, хучь ты трижды большевик! — жиганул коня плетью, поднял шлейф снежной пыли.

«Ишь как вызверился, — подумал Леденев, направляясь к крыльцу. — Чисто пес за мосол. Чует, что пошатнулась под ними земля. Гляди, и вступит голытьба в права». Незнакомая радость чужого падения, ослабления всех казаков подсогрела его, но вот уж застонали под ногами порожки обметенного крыльца, и с пересохшим горлом он переступил порог.

Алевтина Савельевна с Грипкой и Асей, суетясь, собирали на стол. От дымящегося самовара обернулась на скрип половиц и впилась в него Ася — спустил мешок с плеча, шагнул навстречу вскинутым глазам, немедля вобравшим его, как полынья глотает человека или лошадь. Зачужавшей рукой, как бы нечеловеческой, вовсе не предназначенной для береженья и ласки, он коснулся ее смоляных, остро пахнущих домом волос, ее лица, как будто бы подставленного солнцу.

— Ну, как жила без меня? — спросил с надломившимся в улыбке лицом. — Не теснила работой родня?

— Да что ты, Роман Семеныч? — обиженно накинулась на Леденева мачеха. — Нешто она нам чужая? Чай, сноха в дом пришла — не работница. Иной раз, напротив того, гоним в дом: иди позорюй — и без тебя, чадунюшка, управимся. Ить шутка, что ли, — на войне была, терпела от вас, мужиков, чего вы там навоевали, — пущай хучь годок отдохнет. Так нет, тоже встанет ни свет ни заря. Хорошую ты девку в жены взял — работа в руках так и кипит.

А Леденев и сам уж видел: выровнялась Ася, лицо округлилось, на скулах кровно-розовый румянец…

— Работников-то нынче и нанимать уже нельзя, — услышал он голос, похожий на свой и, не выпустив Асю, обернулся к отцу.

Семен Леденев, в синесуконном казакине и новых яловичных сапогах, смотрел на него с улыбкою сложного чувства: и с тем неизъяснимым щиплющим волнением, от которого вмиг намокают глаза у отцов, и с горделивым любованием, и с горечью их разделенности — взаимной глухоты, что не обидой вызвана, не злобой несхождения в понятиях, а просто слишком долгой жизнью врозь… А может, и обидой. Слишком много возложено было на сына и уже не оправдано им, Романом, надежд, и теперь уж отец сомневался, боялся надеяться, что Роман, протрезвленный войной, возвернулся навовсе, затем, чтобы засунуть под застреху обрыдлое оружие и подпереть его, отца, в хозяйстве.

— Ну, со счастливым прибытием, сынок, — перекрестившись на иконы, поцеловал Романа троекратно.

Что-то новое — с мельницей вместе — появилось в отце. Не то чтобы спина, горбатая в работе, по-молодому распрямилась, как и не было прежних многолетних поденных трудов, но весь он как-то приосанился, как будто выше ростом стал. Раньше будто бы землю боялся топтать, ощущая себя на ней лишним, а вернее, живущим лишь по чужому дозволению, все время прижимался к невидимой стене, показывая: самому не устоять; по-собачьи засматривая в глаза всех встречных казаков, готовно подаваясь к ним, едва лишь позовут. Весь склад его кряжистого, тяжелого тела, природная сила, какой бы гордиться, вступали в какой-то паскудный разлад с обрывчато-робкими, услужливо-проворными и виноватыми движениями. Теперь же он словно вернулся к себе самому, каким был задуман природой, и в жестах стал скуп и несуетен, почувствовал весомость собственных шагов.

— Садитесь, садитесь, — звала Алевтина Савельевна.

— Присядем, что ж, — сказал отец, — рассиживаться, правда, нету времени. Степан на ветряке один. Другой день казаки с Жеребкова ночуют — ветру Бог не давал, а нынче с утра разгуливается вроде.

— Вернулся Степан?

— Здоров-невредим, слава Богу, — ответил отец. — На лад встает дело. В четыре-то руки и смелем, и на весну подымем сотню десятин. Землицы гулевой у казаков — бери не хочу. Когда б ишо знать, какая она выпадет, весна. А то ить, вишь, германскую прикончили — промеж собою зачинают клочиться. Новья не принес — чего нам от Советов ждать? Коль встанет их власть на Дону, какую же жизню налаживать думают?

— Такую, что всем атаманам концы, — сказал Роман, смотря на Асю.

— А насчет чтобы всех поравнять — правда или брехня?

— Так с тем и идут — чтоб землю поделить по д у шам.

— Эк лихо. А как насчет того же ветряка? Как же я уравняюсь, положим, с Кривулиными либо, скажем, с Холодченками? У них ни кола, ни двора, а у меня вон мельница своя. Землицей их, положим, оделят, а другое добро и машины чьи будут? При старых хозяева́х? Какое ж в энтом случае могет быть равенство? Ветряк — не земля, его не разделишь. Или в очередь станем владеть? Сегодня ты имеешь, завтра — я? Тогда какое ж прилежание могет быть к делу? Коль не твое, так и стараться нечего. Рази можно чужое жалеть или то, чего завтра отымут? Положим, фабрики рабочим, общественными их поделать, а ветряк? Кого я на нем угнетаю, окромя самого же себя да вон Степки? Я при нем и хозяин, и труженик, и кобель на цепи. У меня чуть что лишнее в приводе стукнет, так я концом мизинца с места чую, в шестерне али в шкворне беда. Перещупаю кажный зубец, чисто как у родного дитяти, потому что свое, а не будет хозяина — так не будет и мельницы.

«Вона как ты запел, — шевельнулось в Леденеве отторжение. — А давно ли в одних холстинных штанах и зиму и лето прохаживал, рассуждал: хорошо бы землицы хучь малый кусок? Спору нет, сам ворочаешь на ветряке за троих, да только вон Холодченки и прочая по хутору мужичья голутьва тебе уж не свои. Посватается Колычев — кубыть, и вправду будешь счастлив породниться с атамановым корнем. Набьешь мошну потуже — на тройке раскатывать станешь, в нищету пальцем тыкать, как в быдло».

— Там видно будет, батя, когда Советы власть возьмут.

— Доберутся до наших краев, как считаешь? — спросил отец со страхом, как спрашивают фельдшера о признаках болезни: сама ли пройдет, пустяковина, или неизлечима? — Допустят до нас казаки, какие с Калединым зараз?

— А сколько их, тех казаков? Много ль видно? А за Советами — Россия.

— Так-то оно так. Зараз тех казаков, которые с фронта вернулись, к войне и на аркане не притянешь. А как зачнут Советы землицу у них отрезать — совсем уж другой разговор. Что ж, думаешь, стерпят?

— Так, может, и ты тогда, батя, пойдешь за ветряк воевать? — спросил Леденев, не сумев скрыть презрения.

— Ну, сын с батьком, нашли об чем гутарить, — укорила обоих Алевтина Савельевна. — Кубыть и не родные. Ить радость какая! Сыны вернулись оба живые да здоровые, а он все о войне да о земле. За столом, как на митинхе. На, пей за служивого. И ты, Роман Семеныч, прими со счастливым прибытием. Держали мы бутылку царской про свят случай, да выпили уж, как Степана встречали, уж ты не обессудь, Роман Семеныч, — дымка. Настена, ухаживай за мужиком.