Сергей Самсонов - Высокая кровь

На яру обнаружили льюисовский пулемет с одним опустошенным диском и двумя запасными. Немой, отговоривший механизм — подзорная труба, в которую не видно ничего. Сергей знал чуть больше: он опознал среди лазутчиков Извекова — и никому об этом не сказал. Сначала, в первые минуты оглушенности, неведомо каким инстинктом умолчал, а уж потом…

Во-первых, он теперь не верил никому: непроницаемый, прозрачный враг внимал ему, выспрашивал, смотрел знакомыми глазами с одного из знакомых, бесконечно изученных лиц — с таким же выражением вины, что и все остальные. А во-вторых, Извекова-Аболина отпустил Леденев. И даже не то пугало Сергея, что леденевская великодушная причуда (связь с белым офицером, отъявленным врагом) немедленно будет поставлена комкору в вину, расскажи он, Сергей, обо всем, а то, что это будет каким-то идиотски-остроумным издевательством над самим Леденевым: вот, смотри, для чего ты его отпустил, на чью жизнь обменял его жизнь. Сергей узнал, как плачет Леденев, и не хотел услышать его смех.

Итак, надо думать, Извеков пробрался в захваченный нашими Новочеркасск и там связался с кем-то из белого подполья, а может, попросту столкнулся с какой-то сворой недобитков, а вот дальше… Вероятней всего, там-то, в городе, средь всеобщей гульбы и была установлена связь между группой и неведомым «иксом» из корпуса. Этот «икс» подчинил их себе, может быть, и снабдил документами, и Извеков мог видеть вот этого «икса», знать в лицо и по имени — да только где теперь Извеков? Может, раненный в спину, упал и издох в камышах.

Надо думать об «иксе». Тому было необходимо хотя бы раз в сутки выходить на связь с этими, которые, должно быть, двигались за корпусом в обозе. Пять-шесть человек? Как призраки, что ли? Под видом новобранцев? С мандатами политотдела армии? Или балками крались? Ночевали в степи? Как же связь? Черт знает кем представился Сергею этот «икс» — вот именно оборотнем, колдуном. У страха глаза велики, но зримого врага, пусть и возникшего из трещины земной коры, свалившегося на тебя откуда-то сверху, ты только в первый миг воспринимаешь как химеру, а потом уже он для тебя человек, уязвимый и смертный. В конце концов, понятно, кого бить. И даже если ускользнет, ты можешь судить о нем по следам. А тут не человек, не зверь, а скорее поветрие, облако, «тифос», заразная болезнь, которая не просто убивает, но и помрачает рассудок, погружает в горячечный сон, в бред преследования. Мог ли он все устроить один? Опережая всех на сутки?

Вспоминай, вспоминай. Шифрограмма в Сусатский пришла в ночь на первое, когда ты еще млел в своей постельке и одна только Зоя была в твоих мыслях. Наутро же Челищев сообщил тебе, что комиссия этим же вечером предполагает быть в Сусатском. Кто был при этом? Сам Челищев, Шигонин и Сажин. И после этого Шигонин почти немедля отбывает в Горскую, идет вместе с нею на Нижний Соленый, а Сажин выезжает из Сусатского днем — по его словам, на розыски сбежавшего начснаба Кравченко. Мы застаем его в Соленом ночью, перед светом, и он говорит, что ехать нам надо не в Спорный, а в Маныч-Балабинский. Ну а как — полештаб Леденева действительно там. Шигонин уезжает из Соленого буквально за минуту до нашего прибытия. После этого Сажин, опережая нас часа на полтора, отбывает в Балабинский вслед за Шигониным — едет тем же путем, через ту же протоку. Едет — что же — расставить силки? А Шигонин — зачем?.. Да все мы, все — одной дорогой, другой просто нет, и весь вопрос, когда там, на протоке, появились Извеков и присные. Ясно только одно: кто-то направил их в Балабинский не позднее, чем первого утром. Либо они уж находились непосредственно в бригадах, в Горской или Партизанской, — то есть наши бойцы? Сергей опять похолодел. Что же, он не один? Челищев? Сажин? Павел? А почему ж не Мерфельд? Почему ж не… Леденев? Стоянка полештаба намечалась в Спорном, а ждали, ждали нас в Балабинском. Кто ж знал, что повернем? Да сам Леденев и решил, где быть его штабу, — расхохотался Северин. Знали Мерфельд и Носов… весь штаб. И ведь ни один никуда не исчез, все, все остались на своих местах — служить, воевать, искупать, и кто-то из нас — смеясь над куриной слепотой остальных, в спокойной уверенности, что ничто на него не укажет, никто не соскоблит с него непроницаемый покров, бесстрашную, суровую, простецкую личину. Остался, чтоб действовать дальше — как вошь под одеждой, как жало под кожей, растить, как плесень в сырости, вот это легшее на корпус черное пятно, проказу недоверия, беспомощности, страха — страха перед своими же, друг перед другом. И вот ведь и не скажешь: «какое самообладание» — а и вправду ты слеп, и бояться ему, «иксу», нечего.

Сергею даже шли на ум средневековые, времен инквизиции пытки: каленое железо, дыба, колесо, резиново-свинцовые нагайки или чем истязают в деникинской контрразведке, но ведь это у белых… но он помнил, что сделал Монахов с тем своим казаком на валу, и как будто уже допускал: если правду иначе не вытянуть, то тогда уж железом. Ну а сам он, Сергей, дал бы мучить себя ради правды? Согласился бы перекалечить, запытать пятерых невиновных, чтоб шестой, гад, сознался во всем? Да и вот ведь: в допросе с пристрастием всегда есть тот существенный изъян, что даже невиновный поспешит признаться в чем угодно, лишь бы больше не мучили. Как Галилей отрекся от всамделишного строения Вселенной. Или что, если ты большевик настоящий, должен, как Муций Сцевола, сунуть руку в огонь, сам себя испытать, даже и запытать, не признавшись ни в чем, и тогда станет ясно, что и не в чем тебе признаваться? Доказать свою честность пусть даже и смертью? Но какому же это человеку под силу?.. Чепуха, эмпиреи. У тела нет воображения… Да и не рано ли для самоказни? Смотри в людей.

Шигонин Павел Николаевич, с него и начать, двадцати пяти лет, уроженец Донбасса, Ханженковской, сын путейского рабочего — большевика, участника первой грозы далекого пятого года. Учился в реальном училище, служил на железной дороге, с шестнадцати лет в подпольном рабочем кружке, с 15-го года — в партии, с 17-го — член Донецко-Криворожского Совета депутатов, командовал отрядом красной гвардии в Дебальцеве, был в боях с чернецовским отрядом, перебрался на Дон, служил в Гражданупре Южфронта, участвовал в жестоком подавлении восстаний по сальским казачьим станицам, потом в обороне Царицына — начпулем в стрелковом полку, политкомом бригады, дивизии… Биография безукоризненная, если только… но никакого «если» Северин не допускал, не мог уместить, что биография украдена у настоящего Шигонина, настолько человек, которого он знал, был похож на свою биографию и на правду, которую нес.

Теоретически возможно, рассуждал Сергей, приколотить себя гвоздями к любой биографии, проникнуться любой чужой, враждебной правдой, вернее ее буквой, пришить к языку, к сознанию так, что и не отдерешь. Но Шигонин не мог притворяться собою самим. Он был Северину скорее неприятен — и неприятен тем как раз, что Северин боялся обнаружить в собственной природе. Сергей хотел быть конником и вожаком, а если уж совсем начистоту — таким, как Леденев. (Не по философии, нет, а по силе, хотя одного без другого, быть может, не могло существовать.) Шигонин же физически не мог быть таким. Дело было не в хлипкости: тело нужно воспитывать и можно воспитать, — и даже не в характере: Шигонин бы, не дрогнув, встал под пули, сунул руку в огонь, но люди за ним не пойдут никогда.