Сергей Самсонов - Высокая кровь

«Да кто ж они друг другу?» — спросил себя Сергей, почувствовав, как половицы уходят из-под ног.

Февраль 1918-го, Багаевская, Область Войска Донского

Кипит майдан лохматыми папахами, клубится белым куревом горячечно-тревожного дыхания — как будто паровоз пары пускает. Иногородних ни единого — все сплошь казаки: и старики, и фронтовые, и молодняк, который пороха не нюхал. Никитка Шеин, Степка Свечников, Федот Синилин, Пантелюшка Богучарсков, Петро Лопатин, Прохор Мартемьянов… все домой возвратившиеся, с кем Матвей призывался и царю присягал.

— Каледин, Алексей Максимович, приказал долго жить. В Новочеркасском застрелился, так-то. Отступились от него казаки, не пошли воевать с большаками — вот и ушел, сердяга, не стерпел…

— В Великокняжеской засели то же самое Советы. Мастеровщина сволочная, плотничишки да путейские, — уж такие-то могут бунт сделать… А все про то же и гутарят — атаманов долой и чтоб ревкомы всюду выбирать.

— Казаки с мужиками, мол, братья. Складем оружию, возьмемся за плуги. Да только как же за чапыги браться, ежли землю теперича им отдавай?.. Да какую помещичью? Свою, свою, казачью, отдавай — согласный на такое?

— Работников наймать нельзя, в аренду отдавать и то нельзя! Были хозяева́, а зараз тоже голоштанники? За прошлый год аренду с Клычковых получил? В лицо ить смеются.

— Поподняло головы мужичье. Советы нас, гутарют, от всех долгов ослобонили. Закончилось, мол, ваше время, казаки… И был бы человек, а то ить огрызок, какой и не почешется, чтоб выйтить из нужды. А вот ишь, я теперь с таким ра-авный. Докатились — хучь за оружию берись да с кадетами зараз иди… А и встану — аль что ж, пущай грабят меня, все берут, что горбом наживал? Накось выкуси им, а не равенство!

Оплетенные синими узловатыми жилами руки с предсмертно-судорожной силой сжимали костыли, огнем упорства загорались выцветшие, потускнелые глаза. Старики помоложе, еще могущие вскочить в седло, подхватывали:

— Вернулись с фронтов казаки и сидят возле баб. Ждут, покель их арканом накинут — и в стойло.

— Халзановы-братья уж на что казачки молодецкие, а и энти навроде овец.

— А Мирон, есаул, так и вовсе за советскую власть пропаганды пущает, как, скажи, подменили его, будто чем опоили. А Матвей-то, егориевский кавалер, тот все больше молчком. Только и слышишь от него — «не знаю» да «покель непонятно». А чего непонятно-то? Жидам придется в ножки поклониться — тады уразумеешь, что к чему?

В середине майданного круга, за столиком — станичный атаман Назар Малахов, рядом с ним незнакомый немолодой казачий офицер с близко посаженными черными черкесскими глазами.

— Полковник Денисов. Варлама Александровича, генерала… — гомонят старики.

Денисов держится непринужденно, снимает папаху и режет:

— Господа старики и вы, братья-казаки. Орды большевиков, наступая на наш вольный Дон с трех сторон, захватили и Новочеркасск, и Ростов. Измученные части добровольцев генерал Корнилов уводит на Кубань. Чего хотят Советы, жиды и комиссары? Прибрать к своим рукам казачий хлеб! Рабочих кормить в городах и немцам его продавать, жиреть на нем, как вши на вашей крови, самих же казаков низвесть до положения рабов, чтоб обрабатывали землю, которая принадлежала их дедам и прадедам.

Его голос тонет в поднявшемся гуле, чугунно тяжелеющем, растущем вперехлест.

— Большевистские банды разграбляют имущество жителей, повсюду производят беззаконные аресты, бессудно расправляются с дворянами, со святыми отцами. Придут и сюда, к вам в Багаевскую — затем, чтобы грабить, ругаться над святыми храмами и православной верой, насиловать ваших сестер, жен, невест. Затем, чтобы, соединившись с мужицкой голытьбой, установить свои порядки на Дону. Пригнуть казачью шею под комиссарскую пяту. Чтоб не пустить на Дон такую саранчу, у горстки добровольцев нет ни сил, ни средств. Но разве казаки не могут защититься сами? Рожденные вольными, вы, гордые орлы донских степей, поклонитесь бывшим холопам, пришедшим отнять у вас волю?! А с волей — и честь, а с честью — и землю и самую жизнь?!

— Верна-а-а!

— Дружина донских офицеров под предводительством походного атамана Попова Петра Харитоныча отступает от Новочеркасска к зимовникам Сальских степей. Голодные, холодные, мы, ваши братья, такие ж казаки, надеемся, что вы протянете нам руку помощи. Соседи ваши, казаки Аксайской, Гниловской и прочих станиц, соединяются в дружины, не принимая иго большевистской власти. Ведь следом за нами идут бандиты предателя Голубова, изменника тихого Дона. Так что ж, вы их будете ждать, как быки в своих стойлах? Зарежут так зарежут, а запрягут так запрягут?..

И снова слитный рев и гомон:

— Верна-а! Поперед атамана потверже избрать!..

— Халзанова! Халзанова Нестрата в атаманы! Казацкой чести не уронит! Не проживет станичное добро!

— Выходи, Нестрат Игнатов! Покажись!

Людской разлив, заволновавшись, вытолкнул отца в середку круга, как прибой вместе с тиной выметывает на песок зевлоротую рыбину. Величаво-тяжелый и крепкий отец показался Матвею безвольным, как стоячий утопленник. Благообразно-строгое лицо в серебряно-черненом окладе бороды пристыло в туповатом изумлении.

— Бери, Нестрат, насеку! Волим!

Отец принял медноголовую массивную насеку и преисполнился такого запоздалого достоинства, словно вся его прежняя жизнь была приготовлением к вот этой решающей минуте и само получение атамановой власти было много важнее того, что он будет с ней делать.

— Теперь что касается вашей дружины, — взял слово Денисов. — Отряду нужен командир, которому бы вы, станичники, беспрекословно доверяли. Испытанный в деле казак-фронтовик, желательно офицер.

И опять закричали:

— Халзанова! Крестовый кавалер! К чинам представлен за геройства! Военную науку знает! Сумеет как надо водить! Халзанова, Халзанова!

— Которого из двух?!

— Мирона не надо! Энтот в красную веру крестился, даром что есаул! Допустит до нас большаков!

— Кубыть помешался на последней войне. Задурили ему голову жиды!

— Сынов своих такому доверять? Нагонит казачков на мокрое! Да и сам не пойдет, да и мы не хотим!

Матвей взглянул на брата. Мирон стоял вольно, с заложенными за спину руками, смотря на Матвея смеющимися бесстрашными глазами, но Матвей ясно слышал тоску одиночества в нем, взаимной с казаками глухоты и бессилия всех уже сказанных слов.

— Матвея, Матвея! Меньшого!

— Матвей Нестратов, где ты? Выходь середь круга!

И отец, еще больше распухнув от гордости за двойную их роду, Халзановых, честь, повелел:

— Выдь, сынок, покажись. Скажи сходу слово свое.

С десяток крепких рук, вклещившись и подталкивая, оторвали Матвея от брата и выпихнули на середку. Матвей почувствовал себя подхваченным могущественной волей человеческого множества, как будто уж решившего его судьбу быстрее, чем он открыл рот, — и это-то чувство бессилия, принуждения жить чужой злобой, невольно заражаясь ею, как собака бешенством, и решило для него все.