Сергей Самсонов - Высокая кровь

Наезжающий дернулся, и огромная лошадь шарахнулась в сторону, оскользнулась и рухнула с визгом… Аболин и еще один всадник галопом сыпанули по протоке, приникнув к конским шеям и оглядываясь.

В спину им беспорядочно щелкали покаянно-напрасные выстрелы — как будто лопались опоры подпаленного и выгорающего дома. Пулемет же и вправду молчал.

Отчаяние подняло Сергея на ноги, заглушая боль в левой руке. Сжимая револьвер, он тотчас оскользнулся и, как неведомое существо, еще не способное к прямохождению, упал на четвереньки, разбивая запястья о лед. Увидел бегущих враздробь, скользящих, стреляющих и падающих красноармейцев… послетали с коней, залегли, а теперь поднялись и бежали, бесполезно паля из винтовок…

Вбивая в себя воздух, он вновь поднялся на ноги и как-то косо, боком побежал к Зарубину и Круминьшу… Трясясь, растолкал шинельные спины, упал на колени и, сухо всхлипнув, захватил Зарубина за плечи. Открытые глаза смотрели сквозь Сергея с бессмысленным упорством, дыхания, клекота не было слышно, из дырок на плече и на груди торчали опаленные овчинные хлопья, но Зарубин был, кажется, жив… все кричали, что жив, разрывая бекешу, гимнастерку на нем и прижимая комья полотна к пузырящейся ране.

Сергей осознал, что только мешает и что Зарубину, скорей всего, не жить. Безного шаркая коленями по льду, пополз к латышу. Того убили со всем рвением, наверняка — должно быть, привлеченные его массивной, сановитой фигурой, добротным полушубком и тяжелой властностью лица. Череп был разворочен и разваливался на затылке заслякоченными кусками, на лбу кровянело пулевое отверстие.

Сергей обвалился на ляжку, оперся на руку с бессмысленным уж револьвером, не мог продохнуть и дрожал с такой силой, как будто если перестанет, то умрет. Холодное солнце исступленно палило, раскаляя заснеженный мир до какого-то уж заполярного блеска.

Он опять для чего-то попытался подняться, но его удержали, крича, что он ранен… Узлом перетянули левое плечо — револьверная пуля проскочила навылет и повредила только musculus subscapularis и clavipectoralis соответственно. Как нитка сквозь игольное ушко.

Дальнейшее происходило будто уж не с ним. Все видел и все понимал, но на него, наверное, нашло то самое спасительное отупение, о котором Зарубин говорил по дороге.

Людей же вокруг становилось все больше. Зарубина переложили на шинель и бегом, семеня, понесли на тот берег. Тела Халзанова и Круминьша с бессмысленной, нужной только живым осторожностью погрузили в линейку. На две других сложили трупы пулеметчиков, возниц, красноармейцев и шагом поехали к хутору.

У Монахова была раздроблена ключица и прострелена мякоть плеча, в глазах — живая мука и беспомощная злоба. Северин потерял чувство времени вместе с папахой, и кто-то, нагнав, нахлобучил ее на него, как на чучело.

Подводы втянулись в проулок, поползли меж соломенных крыш и плетней, саманных хат, беленых куреней, давно уже смотревших на подобные процессии со стариковским безучастием, не разделяя мертвых на прославленных и безыменных.

Тела Халзанова и Круминьша ввезли в какой-то двор, внесли в курень и уложили в кухне. Сергей остался тут же, рядом, в горнице, как будто мертвые его не отпускали.

Вломились Шигонин и Сажин, крича, как контуженые, не слыша ни друг друга, ни себя. Допрашивали бешено: как?! кто?! откуда?! — и на лицах обоих, до капли делая похожими, загустевало выражение покорной виноватости, согласия уж на любую кару, и Северин смотрел на них, как на свое отражение в зеркале.

Он, машинально отвечая, обратным зрением увидел все произошедшее. Все было сделано так просто и так грубо, что ему захотелось завыть. За выдающимся в протоку мысом, за высоким белоталом скрывались, наверное, с пятеро конных, не больше, — тех самых, что потом крутились над тачанками и добивали раненых, а до того перестреляли весь монаховский разъезд. С обрывистого яра же, над мысом, всего-то с полуста саженей, заработал пулемет — кто-то очень искусный и опытный полоснул по тачанкам и новой очередью тотчас же отрезал идущий следом полуэскадрон, скосил десятка полтора, стряхнул с коней всех остальных, заставил залечь их на голом пузырчатом льду и вновь перевел огонь на тачанки.

Заглохший броневик был брошен в полутора верстах, да и если бы шел впереди, вряд ли бы заградил комиссаров в тачанках от первой пулеметной очереди свыше, но тогда, надо думать, не случилось бы бойни: броневик подавил бы гнездо, не подпустил бы конных к бричкам — и кто-то был бы только ранен, не убит.

Все было решено и кончено, наверное, в четверть минуты. Их ждали и знали, кого надо бить. А они уже были на хуторе, в будущем, говорили о корпусе, о Леденеве, не допуская, что сейчас их будут убивать, как убаюканный ребенок не ждет, что его вытряхнут из люльки.

Случайная удача диверсионной группы белых была почти исключена. Все сделал кто-то из своих, из штаба, из командования корпуса, заранее знавший о приезде комиссии, о том, когда она прибудет и куда поедет из Сусатского. И вот уж в глазах всех троих сквозь дикое недоумение и отвращение друг к другу продралось подозрение: это можешь быть ты.

Под вечер Сергей нащупал себя и вышел на двор. Через плетень увидел скачущих: подняв по проулку летучее снежное курево, Леденев осадил у ворот Аномалию и не спрыгнул с нее, а упал. Из него будто вырвали что-то или, наоборот, что-то вбили, мешавшее ему идти свободно.

Сергей заглянул в его остановившиеся, впервые излучающие страх глаза — да, страх одиночества, уже ничем не поправимого, а главное, будто заслуженного, как сифилис развратником, — и только теперь, в леденевских глазах, по-настоящему увидел, что́ произошло — не для общего дела, а для Леденева.

Толкнув Северина плечом, комкор поднялся на крыльцо, ввалился в сени, и Сергей пошел следом, толкаемый тем любопытством, которое влечет детей к тяжело заболевшему родственнику, когда не умом, а чем-то в животе догадываешься, что тот и в самом деле может умереть.

Леденев вошел в кухню, остановился над Халзановым и сухо, повизгивающе всхлипнул. То был вопль железа, изнутри разрываемого расширяющейся на морозе водой.

Леденев покачнулся, по-стариковски медленно и неуклюже подтащил скамью к столу, уселся рядом с мертвым, на какое-то время застыл, уставясь на окостенелое, с замерзшим оскалом лицо, и вдруг, раскачиваясь взад-вперед, запел.

— Бай-бай-байки, матери китайки, отцу кумачу, а братьям-соколам — по козловым сапогам… — растягивая губы в бессмысленно-проказливой улыбке, читал как заклинание, вдруг с судорожной силой выдыхал и опять принимался частить с нарастающим ожесточением: — Туруран, туруран, на дворе один баран… подожди, бедной баран, накошу и сена дам. Лето пройдет — накошу, зима придет — накрошу и барана накормлю… — оживали в нем песни, передающиеся с материнским молоком.