Сергей Самсонов - Высокая кровь

Леденеву казалось, что сын, и хотелось, чтоб сын. Он помнил брата и сестру в младенчестве, их поросшие редким пушком головенки, их смугло-розовые сморщенные личики, выражение, что ли, всесильного права завладеть материнским соском. Он знал, каков новорожденный человек, но ему представлялось что-то вроде открыточного херувима, сияющего нежной белизной фарфора, пышнотелого и пышнокудрого, с фигурно изогнутым маленьким ртом и отрешенным, кротким взглядом неотмирно синих глаз, устремленных куда-то превыше, на доброго Бога, что судил своим ангелам только рождение. Он знал, что это только мертвое, дешевое подобие того, кто будет, но ему не хватало силы воображения, чтоб прозреть в дароносице Асиного живота свое будущее.

И вот он поднял сотню и двинулся домой. Исполинской верблюжьей кошмой, в причудливых солончаковых бельмах нестаявшего снега, стелилась под копытами нагая, щетинистая прошлогодними бурьянными будыльями сизо-бурая степь. Синели русла балок, нарастали и таяли бесконечно знакомые очертания древних курганов, дувший встречь ветерок наносил горький запах полыни. Духовитый настой щекотал леденевские ноздри — Аномалия всхрапывала и отфыркивалась, помахивая своей лысой головой.

Со всех сторон диковинной и дикой, не похожей на прежнюю — ни на какую — выдавалась вот эта еще не война. Тем мила, чтоб под боком у каждого оставался родимый курень. С разъездом ли, с отрядным ли набегом, с разрешения ли командира или вовсе без спроса пускал коня наметом красный партизан, равно как и «вольный» казак, отмахивал верст двадцать-тридцать напрямки и загребал в объятия жену, детишек и родителей, а то и ночевал с жененкой или любушкой. «Так можно воевать, — пошучивали леденевские бойцы и тотчас добавляли: — Помирать обидно».

Бывало и такое: нос к носу сталкивались на родном проулке вчерашние соседи — донской казак и красный партизан, — не зная, что и делать на слуху у своих домочадцев: палить друг в друга или разъезжаться. Несоизмеримо обидней и как-то стыднее было б лечь у своих же воротец, на станичной толоке, которую ископытил подпаском, погибнуть в дороге домой, в летящем предвкушении свидания с родными, даже прямо у них на глазах и под жалкий их вскрик или хохот безумный.

Голубоватым куревом дымилась бархатистая черная зябь, призывала к себе человека — хозяина, пахаря, и, давно уж холодный к труду своих прадедов, Леденев с темным чувством стыда и безвыходной грусти ощущал ее брошенность, ее даром разбуженную жизнетворную силу. Ощущал, как тоска просыпается в каждом из едущих с ним мужиков. Забросить бы винтовку с шашкой да взяться за чапыги, пойти по черной борозде за плугом, всем телом чувствуя податливость взрезаемой земли… «Нет, чужая земля, — оборвал он себя. — Рвать ее из-под ног у богатых. Не может быть у бабы двух мужей, и у земли не может — двух хозяев».

С перевала открылся Гремучий: стена пирамидальных тополей, овечья отара соломенных крыш, осколками раздавленного зеркала горящая на солнце кровельная жесть богатых куреней, отцова мельница с просвеченными солнцем, словно лучащимися крыльями. Он уже был готов придавить Аномалию, полететь за своим покатившимся под гору сердцем, но в тот же миг почуял на себе чей-то далекий, по-звериному пристальный взгляд.

Он знаком приказал колонне партизан остановиться, перевел глаза вправо, на гребень уходящей к Манычу широкой извилистой балки, и будто бы услышал конский храп, и срывистое сиплое дыхание, и частый бой сердец, как если б сам притих там, в глубине, и ждал команды.

От околицы, от ветряков, от отцовского дома потянуло по-зимнему, студью. Оттуда на отряд смотрели сквозь прицел. Пропустят за балку и ахнут навстречу сколоченным залпом, а те, что схоронились в ней, наметом хлынут в тыл. Сколько их? Уходить?

Невозможность вступить в родной хутор, ни разу не испытанный животный, обессиливающий страх за Асю разъярили его.

На гребень перевала поднялся лишь взвод партизан, остальные застыли на изволоке, невидимые для засевших в хуторе и прятавшихся в балке чужаков. Леденев приказал развернуться в две линии и стоял на хребте, выжидая. Рыли землю копытами, всхрапывали, порывались удариться в пляс застоявшиеся дончаки, перезвяк трензелей донимал, точно мошка скотину, — все таким же пустынным оставался бурьянистый гребень невидимой балки… Леденев показал двум взводам тронуть шагом и начал забирать направо. Ключом ударили из балки мохнатые папахи, гривы, кони, выхлестывали и развертывались лавою на чистом — не меньше сотни казаков неведомо какой дружины. На корпус впереди — осанистый казак на горделивом светло-рыжем кабардинце.

Ощерив плотно сомкнутые зубы, Леденев вырвал шашку. Повернул своих влево, забирая в намет, потянул за собою казачью подкову, уводя к плоскодонной отножине Скотьей могилы — ниспадавшего к хутору длинного и обрывистого буерака, куда издавна сбрасывали костяки павших в мор лошадей и коров. В аккурат развернуться полусотне бойцов, но рассыпаться лавой, размахнуться охватными крыльями берега не дадут, обкорнают, затиснут, и придется сшибиться лоб в лоб, без простора, без флангов.

Настигающий клокот копыт лопнул первым винтовочным выстрелом, на скаку Жегаленок припал к конской шее, выкатывая на Романа восхищенные глаза, как будто требуя посильного лишь Леденеву чуда.

Ослепшая в гончем угаре, казачья сотня вытянулась клином и вонзилась в отножину. Впереди рвал сажени все тот же казак — Шерстобитов, урядник, веселовский рожак и халзановский будто полчанин, с грозно-властным разлетом сходящихся на переносье бровей.

Леденев показал разворот. Взрыхлив на повороте снег, десятки конских ног прожгли в атаку — как четыре под ним, словно в каждого бесом вселился. Сходились на галопе, так что времени — на единый удар. Раздутыми ноздрями хапал воздух кабардинец, вытягиваясь в стрелку над землей. На последних саженях Шерстобитов, матерый боец, резко свесился влево, уходя от удара, изготовясь мелькнуть, проскочить и рубить Леденева по шее оборотом назад. Леденев, угадав его замысел, полувольтом послал Аномалию в сшибку — та литой своей грудью вломилась в плечо кабардинца. С хватающим за сердце визгом опрокинулся тот под нее, втолакивая в землю своего беспомощного седока. Кинув в левую руку клинок, словно выхваченную из костра головню, Леденев встретил первый удар, мгновенным выворотом кисти стряхнул с клинка чужую шашку и, жгутом крутя руку, полохнул казака поперек широченной груди. В молитвенном восторге округлились светло-карие глаза, арапником стрельнула кровь из длинного разруба.

Наметом пронизав смешавшуюся конную толпу, он крутым пируэтом повернул Аномалию вспять, осадил, огляделся. Над Кожухом нависли двое, полосуя с боков, — заплавив пол-лица, с отесанной башки Ефимки падала калиновая кровь, горела, звала на подмогу. А рядом кряжистый казак разделывал вертящегося Жегаленка — тот легко кидал сбитое тело то вправо, то влево, но ответить не мог, не умел, хоть шашку не терял, и то спасибо. Достал Мишкин локоть казак, пролечил ему руку и уже замахнулся рубить безоружного — как от солнца закрылся Мишатка здоровой рукой…