Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А дальше что же?

— А дальше к хутору кадеты подступили — обои братья Колычевы с ними и ушли, к зимовникам бежали. А дальше он, Григорий, — слыхали али нет? — два раза к нам в плен попадал. Кубыть, под Жутовом, как помню, — это под Царицыном — нагнали казаков на склизкое, разделали Мамантова по первое число, и вот стоит он, Колычев, перед любушкой нашим, навроде как суслик у норки, из лица побелел, что покойник в гробу, ни рукой, ни ногой ворохнуть не могет — смекает, стал быть, смерть ему за все, а тут Роман Семеныч его и отпускает.

— То есть как?

— А так, со всеми вместе. Офицеров, известно, в расход, а простых казаков — восвояси. Другой, мол, раз не попадайтесь. Одно время было, никого не жалел — ввиду своей личной потери семейства. Да ежли бы он тогда, в восемнадцатом годе, до нашего Гремучего дорвался, кубыть, вовзят бы никого из казаков по хутору в живых не осталось, тоже как и домов их с имуществом. Рубил и простого, и пышного, и были мы Первый рабоче-крестьянский карательный полк. А после уж начал прижеливать, к себе казаков зазывать. Вот так и Колычев прибился к нам — это уже после Саратова.

— И отчего же это он переменился к казакам?

— А что ж их всех — под корень извести? Оно конечно, сорную траву из поля вон, атаманьев да кулаков, какие сами нипочем оружию не сложат, а темноту казацкой массы — из чего губить? Таких, какие зараз к Советской власти потянулись за прощением? Так и Мирон Нестратович, бедняга, нам гутарил, что казаки, какие труженики, мужику не враги. Нам главное — чтобы никто по всей земле от чужого труда не наживался. Мы нынче ему, казаку, вязы-то посвернули — чего ж, теперь в прах затолачивать? Какая ж будущая жизнь произойдет через такое истребление? А то ить выходит: свободной земли — заглонись, а пахать-то и некому. И так уж крови попились и трезвыми себя не помним. Иной раз сам себе страшный делаешься.

— Что ж, и комкор так думает? — Сергею показалось, что Мишка говорит с чужих чьих-то слов.

— А как же? Он-то нас и наставляет. Да мы, могет быть, без него вовзят бы озверились, уж ни баб, ни детей не жалели бы. Душой он уморился. Мы-то что? Из нас ить каждый на себя берет, сколько вынести может, а он на себя все и валит. С такого-то, пожалуй, переменишься. Я иной раз его будто даже и не признаю, — сознался Жегаленок с каким-то суеверным, полуребяческим испугом.

— Это чего же он такое говорит? — спросил Сергей как можно равнодушней и насмешливей, чтоб Жегаленка раззадорить, не спугнуть.

— Да ничего не говорит, а вот гляжу я на него: кубыть и он, а будто и не он — так-то он, любушка, в лице переменился с прежних пор. А я ить его знаю как облупленного. Оно понятно — весь пораненный. Слыхали, брешут наши, что пуля от него отпрядывает, как молот от ковалда? Да ить и железо на кузне погнется, коли гвоздить его до без конца. Куда как круглей на лицо раньше был, а нынче так уж высох через энту свою твердость — кубыть, и мать родная не признала бы. Другой давно бы кровью изошел, а в нем откуда что берется. И пулями до трех разов бывал проклеван, и коней убивали под ним — и уж так зашибался, что и встать, на погляд, не должон. Раз споткнулась под ним Аномалия — так и вылетел он из седла, ох и хряпнулся. Смотрим — нос провалился, и кровь под глаза ему кинулась: смерть живая, а не человек. И вот в таком-то диком виде зараз же на коня: казаки увидали — бежать. Так и нос у него покривился, по-скопчиному свис. Потому-то, могет, иной раз и поблазнится: он, да не он. Не с таким мы Романом Семенычем выходили в поход.

Март 1918-го, усадьба Привольное, Маныч, Область Войска Донского

Запустелое, заплесневелое без хозяев поместье запрудила восставшая масса: жильцы саманных хат отарами бродили по пустынным залам и гостиным, вертелись, запрокидывали головы, разглядывали бронзовые люстры и лепные потолки, печные изразцы, батальные картины, нагих наяд, точеных из шлифованного мрамора, лупились на себя в большие зеркала, неутомимо требушили панские шкафы, выкидывая ворохи рубашек, женских платьев, кружевных панталон. Натащили навоза и сенной трухи, разбили винный погреб и открыли множество бутылок с далекими, прошлого века годами на полусгнивших этикетках.

Леденев неприязненно морщился — у него на глазах продолжалось то самое, что началось весной семнадцатого года: сегодня нажремся, а завтра трава не расти. То, что он видел, будто извращало, выхолащивало большую человеческую правду преображения всей жизни, освобождения людей, придавленных бесправьем и бесхлебьем. Как будто и впрямь выходило, что человек, не знающий свободы, не может ни на что ее употребить, кроме как навалить кучу в каждом углу недоступного прежде господского дома, насколько хватит, положить свой пачкающий след. И тем яснее было это Леденеву, что он и сам почуял притаенное на донышке и своевольно подымавшееся мстительное чувство — войти хозяином в имение людей, от которых зависел всей своей требухой, вытягивался в струнку, благодарил за каждый жалованный рубль, завидовал коням, которых объезжал не для себя.

Ему казалось справедливым, что потомственный бедняк займет одну из этих комнат-зал, но если уж вошел в богатый дом, то и надо в нем жить как в своем дому, а не в хлеву, оставив за порогом злую память, что всю жизнь до того чистил панское стойло.

Напрокол жгло, однако, другое — вина за порубленных, бездарно сгубленных своих людей. Под Соленым, под Платовской казачьи генералы указали ему место, словно опять гремучинские казаки распластали его на глазах всего хутора и пороли плетьми, срезая шмотья мяса со спины: куда тебе, унтеру, мужику-гужееду, тягаться с наследными господами войны, никогда ничего ты не сможешь взять сам — ни воли, ни земли, ни нашей красоты, никогда ты не сможешь водить даже сотню, как мы, навсегда, целиком нам решать, жить тебе на земле или нет.

Он и вправду скорее бы дал себя выхолостить, согласился всю жизнь жить монахом, не прикасаясь к бабам и питаясь сусликами, саранчой, травой, отказался бы ото всего, без чего человеку прожить невозможно, если ты не юродивый, чем признал бы, что нет в нем, Романе, этой умственной силы, что никогда ему не вытащить из собственной природы того, что не было заложено в нем изначально, — умения водить людей к победам, убивать красотой. За это и Халзанова рубил — за одно подозрение о своей нищете, никак уже непоправимой. Там, в бою под Соленым, Халзанов явился ему воплощением, лицом той господствующей силы, которая мгновенно развернула, притиснула спиной к ярам, превратила в мятущееся безголовое стадо весь его, леденевский, отряд.

Он знал — безошибочным чувством в руке, — что не убил Халзанова тем колющим ударом, не достал до хребта, не вспорол ему важную жилу — вогнал клинок за шиворот, запустив под рубаху и кожу пробирающий холод. Показал, что хоть так — шашкой — может убить.