Сергей Самсонов - Высокая кровь

«С такой-то верой быть бы ему в белых, — подумал вдруг Сергей со страхом и обидой. — А если не в белых, то все едино против нас». Мысль его, как червяк, налипший на колесный обод, описала полный круг и вернулась в исходную точку: изверившийся человек, умеющий одно и как никто — водить людей на смерть, — застрял на перепутье, как тот одинокий казак на плакате «Ты с кем?» меж красных великанов и крошечных белогвардейских генералов на поводке у толстопузого буржуя.

Но все же Сергею упрямо казалось, что Леденев не просто ждет, а именно что движется к какой-то одному ему известной цели — как будто к кому-то неведомому, кто должен для него все разрешить, сказать, зачем он должен жить и вправе ли вообще жить, есть ему место на земле и в будущем мире. Да только вот к кому же он идет, кто же должен сказать над его головой: «Ты нам нужен, ты наш»? Халзанов мертв, Зарубин выживет ли — неизвестно… Да кто ж, как не партия большевиков? Тогда, выходит, в Леденева надо просто верить и беречь от врагов, от начетчиков вроде Шигонина, от ложных подозрений и позорных, выморочных обвинений, а первым делом от неведомого «икса», совершенно спокойно живущего, дышащего совсем рядом.

Но за что же цепляться Сергею? За бывших пленных казаков и теперешних славных бойцов Партизанской бригады — ползком, тишком, без крика, без арестов устанавливая тех, кто был дружен с Чюпахиным и Проговоревым? Затесавшихся в корпус донских кулаков, родню расстрелянных и разоренных Советской властью атаманов, богатеев, как предлагает осторожный Сажин? Но где тот раньше был с его кавалерийской косолапостью и вдруг, так некстати открывшимся даром беспромашной стрельбы? Хорошо же до этого выявлял ненадежных. Но Сергей уже знал, что ответит на это чекист: он, Сажин, мол, давно бы прошерстил железной щеткой все бригады, да Леденев ему и не давал — берег тех казаков, из-под суда ревтрибунала самовластно выдергивал многих. Того же Колычева взять — да кто б ему, такому, сыну атамана, доверил разведку корпусного масштаба, когда б не Леденев, его земляк?

Опять получалось, что сам Леденев, как стальные опилки магнит, притягивал к себе казачьих недобитков, вчерашних врагов. Но «Советская власть обманутым казакам не мстит» — и разве Леденеву не было дозволено брать таких казаков в переплавку, и за кем бы еще они пошли с такой надеждой и у кого бы так перековались?

Вообще-то Сергей полагал, что Леденеву не за что любить того же Колычева и вообще казаков, по крайней уж мере зажиточных, что для него естественнее было бы желать им гибели — и родовой, и классовой, и личной памятью. Казак, Халзанов-младший, увел у Леденева девушку, невесту, казачата травили его с малых лет, попрекали куском, дозволением жить и батрачить на казачьей земле, казаки и пороли его, на спине ему память оставили о себе-господах — и Леденев стал их, казачьей, смертью, антихристом, зверем, предвестником конца всего их мира, апокалиптическим всадником на красной кобылице с голым черепом.

Так было, по Дону пустили легенду, но Леденев вдруг начал поступать с простыми казаками так… как если бы сам был казак. Вот то-то и ба, что этот человек, похоже, никогда не делал того, чего от него ждали и подвластные ему, и властные над ним, и ни одно его решение не вытекало из его происхождения, из тех обид, предубеждения, ожесточения, которые за ним предполагались. Жалел, вернее, миловал, давал волю тем, кого, казалось, должен ненавидеть и казнить. Ну и по логике Шигонина, выходит, мог казнить и ненавидеть нас, большевиков?

Сергей открыл потрепанную книжку Пушкина на выученном наизусть «Делибаше» и начал зашифровывать свое донесение. «Делибаш! Не суйся к лаве, пожалей свое житье…» Обернулся на скрип половиц — Жегаленок.

— Кипятку вам принес да хозяйка картох напекла. Повечеряли бы, товарищ комиссар, а то ить на пустую кишку можно вовсе захлять.

— Садись, — сказал Сергей, — закуривай. Ты вот что скажи: как можно связь в степи держать — ну, между отрядами? Вестовыми понятно, а откуда их взять, вестовых, из кого — ну, чтоб скрытно, секретно? Кто у нас может свой эскадрон или штаб незаметно покинуть?

— Я так смекаю, вы об тех предателях подумываете — кто же их под Сусатский направил за нами и откуда какой подал знак? — осклабился Мишка. — И стало быть, какие могут нам произойти от этих гадов новые змеиные укусы? Давайте порассудим: у нас все полки выступают согласно боевой задаче, и всякий боец свою часть покидать не могет, потому как за то ему полагается кара. Я вот при вас аль при комкоре безотлучно, штабные опять же при нем, маршруты у нас все условлены — куда повернешь аль промедлишь, так зараз и спрос: куда провалился, к такой-сякой матери? Словом, каждый при деле, как бык на своей борозде, а есть и такие — ни к чему не привязаны.

— Это кто ж, например?

— А хучь вы, — подмигнул Жегаленок. — Сам себе голова. Вам-то, можно сказать, и комкор не указ. К какой бригаде захотите, к такой и пристанете. Политотдельцы то же самое. У тех комиссаров, какие в полках, само собой, тоже порядок, от собственных частей так просто не уйдут, да только ить есть и такие, что, извиняйте, не пришей кобыле хвост. Что есть они, что нет — когда в наступленье идем, об эдаких уже не вспоминаем. Или, скажем, каптеры, обозные, по снабжению всякие: в бой идешь — так уже никакого за ними догляда.

«А ведь и вправду, — восхитился Северин. — Вот они, невидимки. Снуют на глазах — из тыла к частям и обратно — никто и не спросит куда».

— А ежели б я к белым шел шпионить, — продолжал Жегаленок, — так рясу бы надел. С попа чего возьмешь? Святой человек. Нужда в нем у таких, какие в Бога верят, — он и молитву перед боем прочитает, и панихиду отмахает над убитыми. А что там у него под рясой, никто и не подумает.

«Шигонин, — шевельнулось у Сергея. — Идет, куда захочет, проповедник, и смотрят на него все с жалостным презрением и в бою берегут, прикрывают. Но то же самое и я, — рассмеялся он тотчас. — Не говоря уж, что Шигонин болен и последние сутки на стуле не держится, а не то что в седле. Ну а Сажин-то, Сажин? Кто с него будет спрашивать, где пропадал и куда направляется, если он-то и есть наше тайное око? А Колычев — ведь он не только вправе, но и умеет становиться невидимкой, как никто».

— Ну а разведчики? — спросил он. — Получается, тоже свободные люди.

— Могет быть, так, — ответил Мишка. — Да те ить по чужим тылам шустрят, а не по нашим.

— А что о Колычеве скажешь? Земляк твой как-никак.

— А чего ж я такого о нем расскажу, чего вам неизвестно? — ответил Мишка, настораживаясь. — В друзьяках не ходили мы не с ним. Он казак, я мужик, да и так-то — я ить, прямо сказать, сосунок ишо был, а он уже казак в своих летах: всю германскую, стал быть, прошел, воротился с крестом да в урядницком чине. А с Романом Семенычем враг был при старом режиме — волк с собакой, и те ближе сходятся. Роман Семеныч наш из босяков, а Колычевы, те, совсем наоборот, атаманского корня. Не то чтоб первые у нас в Гремучем богачи, а все ж хозяева́: курень под железом, лошадок косяк… А как с германской возвернулись наши хуторские, так будто и начал Григорий за Грипкой притаптывать — Роман Семеныча сестрицей-то. Как будто жениться хотел, а сам-то до своей сестры его не допущал: куда, мол, лезешь, голутьва, мужик навозный.