Сергей Самсонов - Высокая кровь

После того как офицерские дружины, соединившись у Великокняжеской, ушли на зимовники Михайлюкова, избегая тисков крупных красногвардейских частей, и в Сальских степях наступило затишье, Роман увел отряд за Маныч и барином вселился в имение коннозаводчиков Ашурковых. В шесть утра ударяли в железное било — подымали отряд на уборку коней. Со светом раскрывались кованые чугунные ворота — Леденев и Мирон выводили свои полусотни, гоняли по целинной, ровной как доска степи, учили построению уступами, эшелонами, линией взводных колонн… Вооружали несмышленый молодняк красноталовыми хворостинами, сводили две лавы в игрушечной, но все же не совсем бескровной рубке — маневры под Чугуевом, гусарские казармы, да и только.

В заросшей ивняком широкой балке Роман с фронтовиками учил щенков рубать. «Сильный ты, а дурак. Ты не бей, не руби ее — режь, кубыть пили, с потягом надо, на себя. Крену дай, чтобы вкось шла, а иначе в лозу не полезет, тоже и в человека». Кужата трясли, щепили, мочалили гибкий лозняк — с трудом выдергивали шашки из разрубов. Леденев делал пару подчеркнуто медленных круговращательных движений кистью, превращая клинок в притягательно-страшное дуновение силы, опускал руку с шашкой по шву, подходил к хворостине и без замаха, от бедра бросал почти прозрачный в своей неуловимости удар — отвесно падала, втыкалась в мокрый снег косо срезанная хворостина, округлялись, росли от восторга глаза у кужат, обожающе впившись в него и томясь ожиданием превращения в воина, совершенно в него, Леденева.

Драгун или гусар ломает свой удар прямой рукой: руби направо вниз, руби вполоборота — заученно и точно, как машина. Казачья шашка гибче, изворотливей, летит в обвод, разит споднизу, рыщет клювом, в ней летучая неуловимость, как у ласточки в небе, но все же казак в своей массе удара не держит: найдет сталь на сталь — побежит. Нет дужки — получай уруб, скреби рукоять культяшками пальцев. Надо только не сдерживать руку, доводить свой удар до упора. Но и торчать в седле как пень никак нельзя: свяжи под конским пузом стремена — и свешивайся вбок хоть до земли. Надо взять и у тех, и у этих все лучшие свойства, лишь казакам и лишь драгунам присущие приемы и маневры. Сплавить взломную мощь регулярного конного строя с текучей быстротой, изменчивостью, змеиной изворотливостью лавы. Так крученая плеть-волкобой с зашитой в круглый гаманец свинчаткой может быть пострашнее оглобли — перебьет ускользающий, верткий хребет, но не проломит стену крепко сбитого человечьего множества.

Заповедная глушь. Голубой воздух неба промыт как стекло. Горит на вешнем солнце цинковая кровля оживленного панского дома, безжалостно сияет синий снег подточенных с исподу влагою сугробов, съедает его солнце, расширяя лоснящиеся черноземом проталины. Невыразимо сладкий запах источает освобожденная земля. Разлеглись на припеке борзые собаки Ашурковых, срываются с сарайных крыш ликующие воробьи, возбужденно чулюкает на дворе молодняк, звенит, струится по карнизам неудержимая вода, разгоняя по жилам веселую, шалую кровь, неугомонную, пока ее не отворит казачья шашка.

Незыблемая тишь, но будто перед сечей. Никакого подобия фронта от Багаевской до Егорлыцкой и от Сала до Маныча — в неоглядной степи, словно в небе одинокие редкие звезды, затерялись станицы и слободы. По ту сторону Маныча — красные: богатая Великокняжеская, Платовская, Большая Мартыновка, Большая Орловка. А по эту, родную, — сплошь белые, а вернее казачьи, враждебные: Веселый, Проциков, Багаевская, Мечетинская, Егорлыкская. Ушли на юг Попов, Мамантов, Гнилорыбов, а с ними самые непримиримые к Советам казаки Багаевского юрта; огромное же большинство задонских казаков сидели по домам, не беря ничью сторону и до срока гадая, с чем пожалует новая власть, но то была не выжидательная чуткость нищих, стерегущих милостыню, не безысходная покорность травоядных, а угрюмо-холодная настороженность волков.

Еще не полки, но многочисленные, до двух сотен, дружины самообороны были собраны в каждой казачьей станице и хуторе, пока почти не покидавшие родных пределов и неохотно выступавшие друг другу на подмогу. В мужицких слободах и хуторах формировались красные отряды, во многих же селениях вперегонки друг с другом нарождались две враждующие силы — будто в стенках на Масленицу разделялся народ: один вставали за Советы, другие — за свободный тихий Дон, а третьи колебались, припрятав под застрехами винтовки.

По ту сторону Маныча, в Платовской, в ближних к ней хуторах богатые калмыки, имевшие по сотне десятин и державшие тысячные табуны лошадей, поднялись как один, едва только завидели бегущие к зимовникам кадетские отряды Мамантова и Гнилорыбова.

Отряд иногородних, собранный против кадетов братьями Буденными, был выбит из родной станицы. На платовском выгоне стежкой лежали расстрелянные — все члены местного ревкома с родней и сочувствующими. Синели босые ступни с окоченело растопыренными пальцами и черными растресканными пятками, шершавыми и твердыми, как конское копыто, колом торчали смерзшиеся бороды. Рубахи, гимнастерки, исподники, штаны заскорузли от бурых потеков примороженной крови. Перед расстрелом всех ревкомовцев с роднею избивали, секли плетьми, дубили костылями, кололи зубьями тройчаток. Убитых не давали хоронить — пускай лежат на устрашение.

За околицей, возле дороги, — два обугленных трупа: связали спиною к спине, облили керосином и зажгли — и с неистовой силой рыли землю ногами казнимые и катались по ней, как один человек, заходясь нарастающим воем, пока не скрючились, как два сгоревших серника, а может быть, и размычаться не успели — сразу болью взялись и поникли травой, не потешив мучителей. Лакированно-черная кожа на ступнях и ладонях раздулась, на черепах — потрескалась и съежилась. Даже фронтовики, повидавшие всякую смерть, отворачивались от безглазых, как смолою заплавленных лиц-черепов с запекшимся во рту последним криком под навесом оскаленных желтых зубов.

— Что значит своя шкура, — подъехал к Роману Никита Початков. — До края озверились за свое казацкое добро. По-всякому над нашим братом желают измываться: какую бы ишо насмешку сделать. Стрельбой, мол, от нас не отделаешься — до душки дойдем, легкой смерти не ждите. — Глаза его будто бы спрашивали: «А нам-то теперь с ними как?»

Тошнотная гнусь и будто бы тупое, равнодушное согласие с увиденным придавили Романа: он не понял, зачем надо так убивать, и осознал, что если кто-то начал делать так, то и дальше пойдет тем же образом. Как эти двое мучеников никак не могли найти остужения, так и схлестнувшимся промеж собой соседям, казалось, уж не выхватить себя из бешенства, никак не сбить обнявшее их полымя — ведь на полном скаку, на ветру лишь сильней раздувается. Войнишка еще только начиналась, а враждующие люди уже казнили дружка дружку так, как и зверь никакой не терзает поживу.