Сергей Самсонов - Высокая кровь

Один гремучинский парнишка еще жил: в глубоком, от плеча до позвоночника, разрубе глубинным ключом била кровь, выталкиваясь из багрово-розовых теснин; видны были стихающие шевеления нутра, навроде как у крупной рыбины, распоротой от жабер до хвоста, и даже пальцы посинелых рук с повисшею на темляке медноголовой шашкой как будто мелко схватывали что-то, и вместе с легкими и сердцем, вместе с пальцами, прозрачно-голубые, жили и глаза. Росли, расширялись на голом красивом лице, где и женственно нежные щеки, и дугою татарского лука изогнутый рот, и маленький упрямый подбородок с ямочкой посередине были как бы зачатками будущего, отвердело-мужского лица, через которое бы плакали все хуторские девки и жалмерки, когда бы смерть не раздавила это вот лицо, не перемяла в своих пальцах, как сырое тесто.

— Да он ишо живой, ей-бо, — сказал Петро с досадой, пригибаясь и вглядываясь в умирающего. — Вона как полохнули — кубыть и дыхнуть ему нечем, а он все трусится в середке, что значит животная. Чего же, дорезать?

— Да ну его к черту! Дойдет, — откликнулся Гришка. — Пулю стратить — куда ни шло, а так, до душки доходить как будто и дюже противно. Навроде кабана али теленка резать — я, бывало, в домашности слухать и то не могу. В бою другое дело… Эх ты, щусенок краснопузый, вольно ж тебе было не зараз зажмуриться. А то будто мне нравится на такое глядеть — у самого в грудях сосет от эдакой приятности.

Халзанов молчал. Резь в затылке и шее говорила ему, что все это — действительность, что дальше все так и пойдет.

Февраль 1920-го, Раздорская, Кавказский фронт

Сергей знал осязаемого, из мускулов и кожи человека целый месяц, но Леденев остался для него непроницаемым, как камень, как обломок Тунгусского метеорита, химический состав которого до конца неизвестен, и если что и можно выделить, так это чистое железо. Казалось, не было такой периодической таблицы, по ячейкам которой комкора можно было разложить на элементы, и даже леденевское происхождение, несмотря на предельную ясность (мужик и батрак), оставалось такой же загадкой, как и истоки самых древних ископаемых чудовищ, поскольку кем бы ни были его родители и предки, он представлял собой совсем иное, чем они, — наследовал не им, умершим в божьем страхе пахарям, а будто бы самой войне, ее и вскормленник, и сверстник, воплощение, дух, вот так, во всеоружии, и вышедший из ее первобытного черепа. Он словно никогда и не был никаким другим, чем тот Леденев, которого Сергей увидел под Новочеркасском, — и вправду новый человек, который мог существовать и появиться только после революции.

При этом Северин давно уже давал себе отчет, что не может судить Леденева, как должно, беспристрастно и трезво, что давно уже заворожен красотой его силы, что в нем самом, Сергее, теперь есть какая-то линза, которая особо преломляет все, что он узнаёт о комкоре. И потому он ничего уже не может провести непогрешимо, как цепь — электрический ток, и сообщает Центру только часть разузнанного им об этом человеке, боясь навредить не общему делу, а наоборот, Леденеву.

Почему утаил от и до всю историю с Аболиным, то есть Извековым — участие того в убийстве двух бесценнейших большевиков? Самолично решил, что Леденев тут ни при чем? А из чего такое заключение? Из леденевских колыбельных песен над убитым Халзановым? Но плакать можно и над смертью собственной души, и не было ли то бесслезное рыдание лишь запоздалым и напрасным воплем, последним всхлипом совести перед уже непоправимым, на что пришлось пойти ради собственной выгоды? За что воюет Леденев?

Сергей привык думать и чувствовать (и это ему не казалось, а действительно существовало, освещая дорогу), что все они воюют за величайшую на свете справедливость, какой на земле никогда еще не было. За собственное счастье, неотделимое от счастья всех и невозможное без счастья общего. Да, разумеется, рабочий класс, крестьянская стихия и уж тем более казачья вольница, объединенные под красными знаменами, по-разному видят вот это свое-и-всеобщее счастье. Но главное, все они верят, что это счастье непременно будет завоевано. Всем светит солнце будущих времен — у всех всё впереди. Дойдут не все, но уж никто не повернет, не остановится, скача сквозь смерть навстречу солнцу, не отрывая глаз от горизонта и томясь в ожидании неминучего преображения.

А вот какое счастье впереди мог видеть Леденев? Ведь он будто и вправду — по собственному жутковатому признанию — хотел, чтобы эта война никогда не кончалась, чтобы следом за этой немедля началась другая, не менее и даже более тяжелая, со шляхетской ли Польшей, со всею ли Европой, ему уже не нужно было никакого счастливого «после войны».

Нельзя было представить его, Леденева, иначе, чем имеющим право и волю посылать сотни новых Монаховых и Жегаленков на смерть, чем верхом на коне или в бричке над картой посреди беспредельной степи (и если закончится эта, то надо выжечь новую, отвоевать у городов и деревень еще одну пустыню, чтоб был простор для конницы, чтоб не кончался этот бег).

Леденев был, казалось, не нужен для будущей жизни, необходимый только для того, чтоб прорубиться к ней. Но разве крепнущей республике рабочих и крестьян не будет нужна своя армия, не будут нужны такие, как он, Леденев, — для защиты ее, вот именно что для дальнейших неизбежных битв с богатыми, со странами, где торжествуют капитал и угнетение? Так что, верно уж, будет Леденеву война. Но он как будто бы уперся в какую-то Северину неведомую беспробойную стену, а может, просто в пустоту. Потерял по дороге так много, что с оставшимся уж и не хочется жить? Что ему остается? Радость собственной силы, исполнения долга и предназначения? Слава? Счастье всех победивших трудящихся? Но верно, так устроен человек: должен, может служить счастью всех, забывая себя, но если остаешься без любви, один, навсегда без единственного человека, то всеобщее счастье похоже на жизнь народившихся новых людей, когда ты уже умер. Ты всеми силами души вложился в это счастье и, наверное, уж не потребуешь своей жертвы назад, признавая ее справедливой, но новая жизнь — это все-таки жизнь без тебя, в обход и сквозь тебя, как свежие ростки сквозь обгорелый пень.

Пусть так, но Леденев, казалось, и чужого, всечеловеческого счастья впереди не видел — не верил в то, за что так хорошо, так страшно воевал. Знал, что всякая власть — это необходимость давить, угнетать, потому что и сам уж сполна испытал сладость неограниченной власти (своего беспощадного самодержавия) и никакой другой не мог вообразить. Знал всем опытом жизни, что сильный и слабый как не были, так и не будут равны, как не бывает равенства в природе между хищником и жертвой. Родился с этим знанием и не хотел ни с кем равняться, вернее не видел возможности, невольно признавая только право силы у таких, как сам, и по-звериному предчувствуя, что его уравняют со всеми насильно.