Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Да ты-и-и… — взвизгнул как паровоз комиссар. — Я полномочный представитель Гражданупра Южфронта. Езжай, больной, лечись, иначе ответишь за все как здоровый!

— Я слыхал, у тебя тут рубака есть — человека до пояса может расклинить, — продолжил Леденев, шагнув к отаре арестованных. — Где ты есть, знаменитый герой, покажись.

С земли поднялся дюжий, толстошеий мужик в английском френче плотного сукна и алых гусарских чакчирах — рукава были коротки, френч чуть не лопался на могучих плечах. Гадательно-непонимающе смотря на Леденева выпуклыми, пустыми глазами, увалисто пошел к нему. В беспамятных этих глазах если что-то и было сейчас, то не страх, не тревога, а одно любопытство — как будто такое же, с каким ребятишки на груше глядят на убийство людей: а как убивают? а много ли крови? больше, чем из овцы иль свиньи?

Роман вдруг вспомнил, как мальчишкой однажды изловил в степи у норки суслика, чуть придушил его и начал потрошить — не для того, чтобы зажарить на костре и съесть (нет, голод бы все объяснил), а будто только для того, чтоб посмотреть, что у потешного зверька внутри, как в нем, еще живом, трепещет сердчишко, как из него уходит жизнь…

— А ну-ка, дед, подвинься, — толкнул Леденев плечом старика, вставая меж приговоренных.

В глазах вот этого естествоиспытательного палача он увидел своих мужиков: фронтовики и возмужалые, понюхавшие пороху кужата вроде Мишки Жегаленка приканчивали пленных с бесчувствием привычки, а иные — с охотой, вытягивая сладость власти из беспомощных людей, как медовую каплю из порожней корчажки. Откуда же это болезненное удовольствие? Откуда это гадостно-проникновенное «Не боись, дорогой. Ну чего ты как маленький? Умирать-то когда-нибудь надо. Сымай, сымай сапожки. И штанишки туда же. Они уж тебе боле ни к чему… О, да ты обмарался. Ничего, брат, до рая и в мокрых подштанниках пустят»…

— Давай, покажи себя.

— Да вы бы отошли, товарищ командир, а то ведь замараетесь, — добродушно сказал ему малый, кладя тяжелую, как слиток, каршеватую ладонь на медную головку шашки.

— Да я уже так об чужую кровь измазался, что одежи не жалко. Меня и руби. До пояса. Ну.

— Да как же вас-то? — Страх мутью налил уже не смеющиеся, оторопелые глаза, наполнил их всклень и выплеснулся на лицо.

— А ты думал — как? Всю жизнь таких будешь рубить, какие ответить не могут? В природе так не бывает — в ней разные звери есть.

— Да наш же вы, наш.

— Нет, брат, не ваш. Таких, как ты, я, ровно волк собачью свору, больше всех ненавижу. Руби, блядский сын, а то зоб с потрохами вырву.

Рванул мужик шашку из ножен — шагнул ему навстречу и не глядя поймал Леденев хрящеватое горло и тотчас же следом запястье, привычным движением вывернул обмякшую руку бойца, с капустным хрустом насадив придушенно хрипящего на острие, и дал ему упасть вперед на силе порыва к земле. Стальное жало красным выбежало из спины в двух вершках от ремня, приподымаясь в такт дыханию, как жезл капельмейстера на военном параде. С раскромсанными внутренностями, мужик был еще жив, царапал носками сапог непросохшую бархатистую землю, пресмыкался, выматывая из себя шевелящиеся бугорчато-раздутые кишки, распространяя тошный запах человеческого кала и непереваренной пищи.

Все было сделано так быстро и легко, таким неестественным был леденевский приказ рубить его, начдива, вместо арестованных, что ни один чужой красноармеец даже не шелохнулся. Один лишь Орлик судорожно лапал кобуру, крича:

— Не сметь! Ответишь! Слово комиссару!

Жегаленок, ощерившись, вытянул Орлика плетью. Конвойцы Леденева смахнули с плеч винтовки и, вскидывая на дыбы коней, кричали:

— А ну стоять! Кидай винты! Всех в черепки поколем зараз!

— Ответишь, Леденев! — надсаживался Орлик, повалившись. — Судом трибунала…

Чужих красноармейцев на прикидку было более полсотни — едва не втрое больше, чем его конвойцев, но Леденев уже не думал ни о чем.

— Отряд ваш арестовываю как врагов революции за возмущение народа против Красной армии. Мирошников.

— Здесь!

— Взять под конвой и гнать в Котельниково. Всех казаков по хутору о том оповестить — пусть проводят как следует.

— Роман Семеныч, любушка, так не уйдут ить дальше энтого кургана, всех насмерть побьют — какая в них лютость-то зараз горит, в хуторных.

— Кто дойдет — его счастье.

— А комиссара-то куда?

— Со всеми. Скрозь строй. Не все ему в жертву людей приносить — пускай и себя принесет.

— Я ведь молчать не буду, слышишь ты?! Уж лучше здесь меня кончай, чтобы не вышло из глуши!.. — толкаемый конями, выкрикивал Орлик, усиливаясь взглядом сковырнуть Леденева с земли.

— Да вышло уже. Далеко о тебе, Орлик, слава идет — как ты народ к социализму прививаешь. А через тебя и обо мне пошла такая же.

Леденев ослабел. Ему казалось, что из глаз его сочится кровь, выкрашивая небо в глухой, непроницаемый багрянец, что кровь, как вешняя вода, бежит под ним, ненасытно облизывая сапоги и вымывая из-под ног расплавленную землю, что весь мир, превращаясь в безбрежную красную реку, утекает куда-то — и что он сам, Роман, течет в нем и не чувствует жара.

Февраль 1920-го, Багаевская

Одно Сергей знал точно: родного брата этот человек не убивал. А с той виной, что он стал Леденевым, не то чтоб можно было подождать, но ничего нельзя было Сергею сделать.

Его , леденевскую, лаву нельзя было остановить и останавливать. Теперь он уже точно был один такой на всю Красную армию.

Да что ж это такое? — уже смеялся Северин. Никто не живет под собственным именем, а если и живет под прежним, настоящим, то все равно скрывает свое прошлое, происхождение, родителей, возлюбленных, детей, прячет их ото всех, как ощенившаяся сука своих бестолковых щенков от недоброго глаза. Вокруг — ни одного прозрачного и цельного, могущего без страха рассказать всю правду о себе, открыть, разом выпустить душу, чтобы она соединилась со всеми душами в народе. Сгорели все метрические книги. Во всех одно написано поверх другого — поверх такого своего, единственного, неотъемного, и даже лицо человека — казалось бы, единственно доподлинный, неповторимый документ, который нельзя обменять ни на чей, — тоже врет.

Да осталась ли хоть одна человеческая жизнь, которая была бы единой непрерывностью? Или все уж оборваны, вернее, будто бы подвергнуты неимоверному давлению, положены под пресс, пропущены сквозь волочильные станки? Так вот что такое революция. Не все умрут, но все изменятся. Не все отдадут свою жизнь, но у каждого жизнь будет новая. Да, надо без страха отдать себя в этот плавильный котел, но что останется от каждого — от прежнего тебя, от прозвищ, данных мамой в детстве, от дома, в котором ты вырос и который бы мог еще век простоять, а главное, от сердца, от любви, от будущего времени, от счастья, которое ты себе намечтал. Не от всечеловеческого счастья, а от твоего, с единственным на свете человеком, с кем бежать в то всеобщее, в солнце над миром.