Сергей Самсонов - Высокая кровь

Несметные, как летом кузнечики в степи, звенели в голове серебряные бубенцы, и крови кипяток расплавлял леденевское тело, плывущее куда-то в беспредельном зыбком мире, но он еще мыслил и чувствовал. Бредовое его сознание лепило образы уже не большевистской власти, а не виданных миром боевых построений. Он как будто уж понял, что во всех исхищрениях стратегической мысли нет ничего, чего не знал бы первобытный, еще не приручивший лошадь человек. Прокрасться сквозь чащобу и, навалившись с флангов, окружить. Распалить на погоню и ложным бегством навести на яму с кольями. Но почему же вожаки уже не первобытных стай, а обученных строю полков и дивизий, хорошо понимая наивную первооснову любого лукавого хода, все одно попадаются в вентерь, дают себя завлечь или не сходят с места, когда вся земля под ногами гудит: «Берегись, сейчас тебя охватят, закольцуют», становятся беспомощны перед своим врагом, как древнее чудовище перед бесклыкой силой изобретательного человека? Не на одном и том же, стал быть, спотыкаются — возможны повороты одной и той же мысли, стратегии, известной и волкам. Так не вчера родившийся и много повидавший человек предвидит мороз, ледоход, половодье и знает, чем они грозят его хозяйству, но ведь не ждет всемирного потопа и несказанно поражается необычайно раннему разливу.

Таким-то вожаком и надо быть — многообразным и свободным, как природа. Он все чаще испытывал чистое детское чувство обладания новой, единственной вещью, которую сам для себя и создал. Увидев в первый раз поставленный на бричку пулемет, еще не укрепленный, а попросту перевозимый, он задрожал от вожделенья, как борзой кобель от заячьего следа. Запряженная парой, а лучше четверкой коней, окованная понизу железом колонистская тачанка, сыздетства знаемая зауряднейшая бричка, ходившая неистовым наметом лишь на свадьбах, захлебываясь звоном громышков, давала несказанные способности маневра, приманки, вентеря, завесы, истребления. Поди замани казака на засаду — тот ведь тоже не хворостом склячен: как карась, на приваду, дуром не попрет. А тут летучий вентерь, наступательный, беспроглядно сокрытый в атакующей конной громаде, — расставляй где захочешь на полном скаку и в любую минуту. Полусотня тачанок идет вслед за лавой, неотрывная, неразличимая в той же пыли, и вот тут-то расходится крыльями лава, обнажая тачаночный строй, и навстречь торжествующей коннице белых словно из-под земли ударяет огонь.

Порой ему казалось, что только ради этой красоты, самой по себе и ни для чего, он и воюет уж второй год кряду, что она-то и есть торжество революции и торжество его натуры, выпущенной на свободу; что он готов до без конца сочинять эту музыку и что нет нужды вглядываться в недосягаемую солнечную даль и угадывать в ней очертания райского сада. Там ему будет нечего делать. Разве что защищать этот сад, если его придут повырубить чужие.

Он понимал, что выжимает красоту из мяса и костей своих бойцов; что задымится сладким куревом на провесне бархатистая черная зябь, но беспробуден будет сон пошедших за ним, Леденевым, людей, расклиненных шашкой, простроченных из пулемета, истлевающих в братских могилах, и будут биться головой о землю и волчьим голосом кричать простоволосые их бабы в посироченных куренях, и сопливые дети не узнают отцов. Но он давно признал кровь неизбежной и единственно честною платой за все. Все счастье жизни, что могло быть у него, отобрала Гражданская война, и теперь лишь в одной боевой красоте находил Леденев свой единственный смысл. Разве мог он признать, что рабоче-крестьянская революция не победит, а вернее, не даст никому ничего? А за что же тогда отдал Асю?

Он будто проснулся — далекие, странно знакомые, в сознание его пробились голоса. Пошарил помутненными глазами, различил силуэты людей, камышовые крыши каких-то построек.

— Эй, кто тут? — позвал и еле различил свой голос, пришедший будто бы откуда-то извне.

— Туточки я, Роман Семеныч, — возник перед ним Жегаленок.

— Это где мы?

— А в хуторе Нагольном, помнишь? Дальше ехать никак невозможно — до того грязь крутая, уморили коней.

Вобрав живительный весенний воздух в легкие, почувствовал себя как будто и не хворым и сам поднялся с брички, пошел на чей-то баз, с трудом переставляя задеревеневшие, негнущиеся ноги. Войдя в курень, поозирался в чисто выметенной горнице, приметил зеркало на камельке, иконы черного письма и с трудом опустился на лавку.

Дородная, широкая в кости казачка, не то уже старуха, не то издурненная неладным без мужа житьем, ухватисто и резко, не робея, собирала на стол и как-то взвешивающе взглядывала на него, как будто порываясь и не решаясь обратиться с разговором.

— Ты, что ли, будешь Леденев? — спросила наконец, поставив перед ним согретый самовар и не пряча сухих черных глаз, смотревших со злобной решимостью и с отвращеньем безнадежности, с каким глядят иконописные святые на нераскаянного грешника.

— Ну я.

— Из мужиков, слыхала?

— Так точно, из них.

— И за что ж ты, мужик, хочешь всех казаков на Дону извести?

— Какие в свою богатую жизню вцепились, чужой нужды не признают, чего ж с такими делать? А чтоб вас всех искоренить — откуда такое взяла?

— А все оттуда же, из хвороста, — окреп наступательный голос казачки. — Пошел бы да и поглядел по балке, сколько там наших хуторных лежат. А то и не знаешь. Небось твои вояки и стараются — собирают с базов стариков, тоже как и ребят, растелешат и душу там из них вынают, а родным хоронить не велят.

— Кто такие? За что?

— Да кубыть, тебе лучше знать кто, коль ты у красных самый главный воинский начальник. Пришли к нам с Котельникова и на хуторе встали — у всех на шапке красное звездо. Разве больше все нехристи — и жиды, и китайцы, и белобрысые какие-то, по-русски говорят, да будто как пьяные. Ну вот и казнят хуторных казаков, а за что? Видать, за то, что казаки — другой вины и не придумаешь. Кормильцы-то наши все ушли воевать — кто своей доброй волей, а кто силом мобилизованный. Остались одни старики, ребята да бабы. Весь и грех, что родня. Или, скажем, почетным судьей выбирали ишо при царе, или ходит крестами бренчит — да они ить ему, дураку, что грудному дитю погремушки. Чего он против вас, столетошний, могет, тоже как и сопляк?

— Ого как? Смирные? — передразнивая, перебил Жегаленок. — А не такие ли бородачи казаков против нас возмущали? Да, поди, как один богатеи от чужого труда. Ты мне сперва скажи, а сколько у такого десятин земли при старом режиме имелось да работников в поле, а уж я рассужу, контра он или нет.

— А ты, стал быть, за бедняков? — сказала со стоном казачка, по-прежнему смотря на Леденева. — А что ж, казаки все богато живут? Как вышла нам от вашей власти кострибуция, так у иных не табуны, а и последнего быка согнали с базу, и как же ты таким прикажешь проживать? Никак самому в петлю лезть от такого-то равенства? Ну вот и забрехали супротив Советов, а их таких взяли и поотвернули им головы. Какого кто достатка, никто не разбирал… А где, скажи, такое видано, чтоб ради шутки убивали?