Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Ну вот я тебя как безумный… — тряхнул револьвером Сергей, почувствовав: рука как потрошеная.

— А и верно: одну пулю мне, а другую себе от стыда. А корпус завтра кто на Манычскую поведет? Шигонин твой с Колобородовым?

— И как же ты думаешь дальше?..

— Да жизнь моя, может, уж кончена. Назвался Леденевым — так голову на плаху и клади, раз вы, большевики, таких недолюбляете. Я тебя, комиссар, об одном попрошу: с женой мне брак устрой. К Зарубину ее отправь, сопроводи. А уж я буду так воевать, чтоб ни один ответственный товарищ до нее докоснуться не смел. Сам должен понимать: в заложники их вам передаю. На твою совесть, брат. Ты же ить человек. Не то что ваш Шигонин — этот как аптекарь людей определяет: сквозь классовую принадлежность поглядит да и навесит сигнатурку — «контра революции», в расход его и всю семью туда же. Ну так что же, окрутишь нас с нею заместо попа?

— При живом-то муже? — придушил Сергея смех. — Права не имею.

— Вдова она, так и запиши, — ощерился Халзанов-Леденев, и такую глухую тоску излучил его взгляд, что Сергей сердцем вспомнил о Зое.

— А дальше?

— А дальше на польскую шляхту пойдем. Уж их-то, должно быть, полегче рубить, чем русских людей.

— А дальше — не спрашивать?

— А дальше, брат, никто своей судьбы не избежит, какое имя ни прими. Особенно если ты сам ее хочешь себе предназначить: вот то с тобой и будет, что своими руками устроишь. А я, брат, кроме смерти, пока что ничего не сотворил, несмотря на мою красоту.

Март 1919-го, Владикавказская железная дорога, полустанция Семичная

Он не хотел бросать дивизию, но уже не командовал даже собственным телом. Ноги будто отбиты, нет их ниже колен. Серебряные колокольца часто-часто, потоком звенят в голове, наполненной бессвязными, замысловатыми видениями.

Из бешено клубящегося пара с давящим буханьем и храпом выползало круглое, тупое, чугунное рыло — неотвратимо надвигающийся паровоз, машина, которая может работать, казалось, сама по себе. Молотобойный ход невидимых поршн е й, неутомимо-мерные толчки железных рычагов, круговращение огромных, едва ли не в рост человека колес — все было будто для того, чтоб раздавить, смолоть, прожевать Леденева. И вот за паровозом вытягивалась отливающая холодом броневая змея, выплывали железные башни с черно зияющими прорезями пулеметных бойниц, расчлененные клепкой стальные бока, и в медном реве «Интернационала», в полыхании алых знамен и малиновых кожаных курток конвоя, в напряженно-вбирающем окаменении разношерстных солдатских шпалер на мазутную землю спускался второй после Ленина вождь всей Советской России — Предреввоенсовета Троцкий.

Взгляд выпуклых глаз прошел словно сквозь Леденева. Железный рычаг, маховик паровоза — вот чем был для него Леденев, равно как и каждый из тысяч революционных бойцов. А впрочем, оказался падок на жесты царя к своим подданным — уничтожать одних и осчастливливать других, едва ли не случайно выбираемых для милости. Подарил Леденеву золотые часы и ласкал — как хозяин коня или пса. Похлопал по плечу и даже попытался потрепать его по голове. Леденев ворохнулся, как неук, ухваченный хозяином за храп. Троцкий будто бы дрогнул — не то от раздражения на норов, не то и от испуга, что его зашибут, — но тотчас вновь сложил свой сочный рот в усмешку снисхождения:

— Но-но, что такое?

— Мы, товарищ нарком, с вами будто бы не односумы и не братья родные, чтоб тискаться.

— А разве мы не братья по оружию? По революции? По вере?

— Оно, конечно, так. Да только что же вы мне в зубы, как коню, заглядываете навроде барышника перед покупкой? Хотите трепать по загривку — давайте и я вас тогда потреплю.

Предреввоенсовета молчал лишь мгновение, и не успели все стоящие поблизу помертветь от стужи, как он, усмехнувшись, обнажил свою пышную голову:

— На!

То был еще один широкий шест — своей простоты и доступности.

— А если бы я, оскорбившись, приказал тебя арестовать?

— Так вы, наверное, не царский генерал, чтобы на мужика обижаться, какой перед вами взбрыкнул.

— А если бы за дело? — ощерил Троцкий сочные, припухлые губы, глазами говоря Роману, что может его раздавить, достаточно мизинцем ворохнуть.

— За дело — другой разговор. А так, из причуды да для удовольствия, — то же самое, как и по холке трепетать. Могу и взбрыкнуть.

— А люди твои поддержат тебя? Пойдут на такое?

— За мною — хоть к белым.

Лицо военного вождя республики покорежила судорога, сменяя улыбку с владетельной на злобно-растерянную. Зачем он, Леденев, ответил так? Неужто только из упорного, уже инстинктивного непризнавания любого кнута и налыгача?

— Про белых — это что, для красного словца? — невольно скаламбурил Троцкий, мгновенно овладев лицом и голосом. — Или дело твоих убеждений зависит от личных обид? А если партия сочтет, что ты неспособен командовать даже полком? Не потому, что я хочу тебя унизить, а просто потому, что слаб ты, бездарен, как мерин? И что ж тогда — к белым?

— В рядовых похожу — это только от мертвого пользы нет никакой. Но вот что надо понимать: революция в народе гордость выпрямила. И ежели какой нарком начнет эту гордость обратно к земле гнуть, не знаю, как каждый в народе, а я не пойму. Это Бог человеку смиряться велел перед всяким, кто на царство помазан, а нынче мы все воюем за то, чтоб никому уже не кланяться. А во-вторых, мне белые, пожалуй, больше сотни не дадут — для чего же мне к ним уходить?

Окружавшие их штабники и наркомова свита готовно засмеялись, насильственно подхватывая друг у друга облегчающий хохот, и тотчас же умолкли, как только наркомвоендел повел неприязненным взглядом.

— От штабов вашей армии слышу: если б не Леденев, быть Царицыну белым, как зайцу по осени.

— Одной шашкой Дона не вычерпать.

— А правда ли, что ты вот этой шашкой можешь разрубить человека до пояса?

«Поглядеть, что ли, хочешь? До крови тянет, ровно девку до греха? Сам-то, кубыть, своей рукой не убивал».

— Так ить железо. Ну вот и прикиньте на наше человеческое вещество.

Фарфор, денщики, бутылки коньяку, невиданные с Петрограда ароматные сигары в полированном ящике красного дерева — нарком оделял ими красноармейцев, как ребятишек сахарными пряниками. Леденев с отвращением вспомнил императорский смотр под Хотином — та же рабская дрожь перед высшим избранником случая, крови, неважно, мудр тот или, напротив, малоумен, перед таким же, как и сам ты, человеком из мяса и кожи.

«Ну вот и поравнялись. Только выпрямились — и опять на колени. Что ж это за охота в человеке, да такая, будто раньше него родилась, — перед каждым сгибаться, кто силу покажет? Да не и силу, а одно лишь положение? Бунтовать — так уж кровью попиться, а кланяться — так до шишек на лбу. Неужели и нет ничего и никак по-другому не будет, а одна сила власти? Кого посадят над тобою, тот и царь, белый он или красный, а весь народ — обратно раб?»