Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Ну вот и полезла из тебя правда-матка, — стравил сквозь задыхание Сергей, почувствовав, как злоба поводит ему губы.

— А раньше что лезло? — спросил он с издевательским испугом. — Разве я в чем другом тебе клялся? Опять ты никак не поймешь: ить я ровно то исповедую, за что вы и его судить хотели. Ты думаешь, он за одно воевал, а я за другое? Нет, брат, в том и штука, что он совершенно как я. Мы оба с ним — за то, чтобы каждому воля была. Чтоб каждый босяк своей силой всего достигал — не мошною отцовской да дедовской, не заслугами предков, не знатностью, а как лошадь на скачках по кровям брал свое. Лошадей-то выводят, тоже как и дворяне или мы, казаки, свою кровь берегли в чистоте, с кем попало не путались, да только он мне, Леденев, и показал, что в человеческой природе иной босяк сильнее дворянина. Божий дар — он ить тоже как высокая кровь. А иные из вашего брата как те дикари — сердце вырвать, печенку отнять у такого, кто других бедняков превосходит, да и съесть, чтобы силу его перенять. А того не поймут, что и выйдет все через прямую кишку. Человека сожрешь, а сам как был говном, так и останешься.

— Так нас бы и бил, раз мы, большевики, такие! Да и пойдешь ведь бить, если сейчас не остановят.

— А я разных видал. Брат мой Мирон тоже был большевик. Да и Леденев — не по приписке, а по сути. Я как под Лозным-то его настиг, хочешь верь, хочешь нет, а свои ему в спину стреляли. Слишком он был народом любим — ну и вот захотели с собою поравнять. А нынче, видишь, мною занялись, раз уж я за него.

Сергей не отвечал. Неприятие — чьей? которого из Леденевых? — правды, невозможность простить и невозможность им — которым из двоих? — не восхищаться, сознание, что этот человек не может стать таким, как надо партии, и понимание, что с этим Леденевым они, большевики, сильней, чем без него, — все это скипелось в один мерзлый ком и, подавляя его волю и рассудок, не давало говорить.

— Ну и что же ты, брат, предполагаешь со мной делать? — спросил Леденев соучастливо. — Все расскажешь как есть — никто и не поверит. Не только мои воины, но и центральный аппарат. Меня ить сам Троцкий в Саратове ручкой обрадовал. Все прежние обиды предлагал забыть, какие у него на Ромку, а у Ромки на него. Ажник конную армию дать мне сулился, лишь бы я возлюбил его, как собака хозяина. Глядит на меня скрозь очки, как кошка на мясо, которое она стащить боится, покуда хозяин из дома не вышел, а я и раздумываю: «А не ты ли это, всемирный вождь, приказал потаюхою Ромку прибрать — за былые обиды-то? А нынче, верно, хочешь знать, не угадал ли я, что это ты меня приговорил, и чем тебе за это отплачу». И как только они меня ни проверяли, врача ко мне специального возили — все в голову мне силовался влезть: чего я там такое про себя соображаю и на кого своих коней намерен повернуть. Уложит меня на топчан — «расслабьте мускулы и распустите мысли, сейчас вы захотите спать». А я спать не хочу, и мне уж перед ним и неудобно — старается ить человек, мыслительную силу прилагает, а я все ничего. Ну и закрываю глаза из приличия. А дальше ничего не помню — где был… Должно быть, и болтал чего-нибудь во сне, тоже как и в бреду перед сестрами. Да только что ж он из меня надеялся повытянуть? Опять то же самое, что и из Ромки, — подмигнул он Сергею проказливо. — Кому я привержен? Так к той поре эта война все сердце мне разворошила: кого рублю? В чем правда? К себе в душу гляну, а там пустота, навроде как у нищего в кармане. А в вас вера есть, и уж такая твердая — алмаз. Под Сарептой мы раз наскочили на эдаких — на матросню да на бойцов Интернациональной роты. Охватили как надо — так ни один оружия не бросил. Руками цеплялись, под уздцы норовили схватить, водоплавающие, ковалишки. Версты на две валялись срубленные руки — как с воза дрова. А после забрали мы в плен каких-то курсантов — совсем ишо кужат зеленых, навроде тебя. Голощекие все, безбородые. Старшина наш, Еругин, и спрашивает: «Коммунисты?» Как один подтверждают, смерть торопят свою. «Казаков, офицеров приходилось расстреливать?» И опять — точно так. Ну что ж, поставили их к стенке — один и говорит: «Дозвольте нам в последний раз спеть “Интернационал”». — «Ну что ж, отпевайте себя». И так они, брат, затянули — как трава из земли пробивается ишо на самой провесне: топчи ее, дави, а встанет все одно. Мне ажник зубы захотелось себе вырвать. Им бы матерю кликать, а они знай свое «Это есть наш последний и решительный бой». Вот тут-то я и понял, брат, какая в вас сила. Смертью смерть попираете, как будто Господь вас и вправду живыми на небо возьмет. Уж если взялись всю жизнь на земле переделать до самого корня, из человека старую середку вырвать и новую вложить, так и смерти для вас уже нет. А у нас вся и вера, что раньше было хорошо, а теперь все пропало.

— И ты расстрелял, — прошипел безголосо Сергей, как будто не в силах проснуться. — Вместо того, чтоб зубы себе вырвать.

— Ага, как заиграли «… род людской», так и скомандовал. Я тоже там был, а кто стрелял — какая разница? Сам ты, что ж, не расстреливал — или давеча врал мне?

— Я врага расстрелял. Предателя, выползня.

— Ну так и мы врагов. Самых что ни на есть истованных, каких не примирить, не переделать. Иначе и войны бы этой не было, когда бы каждый начал святость своей злобы отрицать. А у тебя выходит так, что если большевик расстреливает, то будто и не человека убивает, а змею, за какую Господь все грехи ему скащивает. А если белые казнят, то они и не люди. Нет, брат, и те, и эти человека убивают. Ты на море бывал? Мы раз на действительной у Черного моря октапода поймали. Как и назвать, не знали. «Да что ж это за чудище, вашбродь?» Весь склизкий, в бородавках да восемь ног шевелятся что черви, а глаза как, скажи, у барана. Рыбалишь себе, плаваешь, а ить и подумать не можешь, что водится на дне такая тварь. Вот так и нынче — человека, сам себя не угадываешь. Все мы, брат, нынче перерожденные, и красные, и белые. Своей же русской крови выпустили море и плаваем в ней, как рыбы в воде, а вытащи нас из нее — гляди, и задохнемся с непривычки.

— Так что ж, и все равно тебе, чья кровь?

— Да как же это все равно, когда вся эта кровь на мне? Кто долго воюет, тот не только живых водит в бой, но и мертвых. Сперва мертвых меньше, чем живых за тобой, а потом уже наоборот — много больше. И дышат они тебе в спину, вздохнуть не дают: давай скорей кончай эту войну, а то ить и вовзят один останешься. Говорил ить тебе: до без конца наголодался человек по мирной жизни, по земле, тоже как и земля по нему, хлеборобу, — сколько можно ишо ее человечиной потчевать, брань пожинать, пора и за чапыги браться, а это нынче только с вами, большевиками, и возможно. И мне свое семейство теперь уже без вас не уберечь. На Советскую власть вся надежда — что все мои геройства мне зачтет, а заодно и Ромкины. Или чего, разоблачишь меня передо всеми? Гляди — как пить дать решат: умом не весь дома.