Сергей Самсонов - Высокая кровь

«Только кто же враги-то? — смеялся Матвей. — Мы друг другу и есть». Пришли бы всех русских неволить чужие — да он тогда бы был счастливейшим на свете человеком. А как быть с самими собой?.. Зачем это сходство? Чтоб еще больше развести Матвея с Леденевым, озлобляя своей совершенной бессмысленностью и мучительной необъяснимостью? Чтоб каждый из них понял что?.. Да ведь и не вчера она была заложена, намечена меж ними, эта схожесть, — раздумывал он, оглаживая свою бритую после сыпного тифа голову, — задолго до войны, еще когда парнями в Гремучем состязались, за Дарью бились, дурни, не нюхавшие крови. Выходит, одно баловство, как дети или гончары-затейники месят мокрую глину, лепят кукол, зверушек, свистульки, играют в них, женят, разводят, сшибают их лбами, рогами, продают за полушку на ярмарке, разобьешь же — не жалко.

Впрочем, нынче в овраге явилась и польза. Кипит в траве борьба за жизнь — природа наносит на крылья жуков, кожу змей причудливо-лукавые узоры, отпугивает хищников, обманывает жертв, выдает беззащитных за грозных и живое за мертвое. Ну а тут человек — он, Матвей, — поневоле прикинулся собственным самым страшным врагом. Не гимнастеркой цвета хаки, не наивным переодеванием, а лицом обманул. Будут двое мадьяр на привалах шепотком вспоминать удивительный случай, никому не расскажут — как рыбы всю жизнь промолчат, хороня глубоко про себя, что едва не ухлопали собственного вожака, в которого верят, как в бога.

В станице Хомутовской, к которой подошли глубокой ночью, не утерпел-таки и прямо у Григория спросил: не примечал ли тот, что схожи.

— А и похож, — ответил Гришка. — Раньше будто и думки такой не проскакивало — то же самое, что кабарду с дончаком перепутать. А вот воротились с германской — и начал я маленько примечать. А как в плен-то к нему угодил — матерь божья! На коий-то миг вовзят потерялся: кубыть и впрямь не он, а ты ко мне идешь. И знаю, что он, больше некому, на смерть свою гляжу, а все одно как будто ты. Нос, нос…

— Что «нос»? — не понял Матвей.

— А то! — засмеялся Григорий, по-детски тыча пальцем в Матвеево лицо. — Нос вырос! Нос — крючок! У тебя-то он вон от рожденья кривой, коршунячий, тоже как и у всех вас, Халзановых, что значит порода. А у него обыкновенный, как, скажем, рубанком обструганный, а там, под Жутовом, гляжу: кубыть ему твой прилепили, и все, он — это ты! В упор-то, надо думать, различу, а ежли сдалека… Так-то вы с ним и масти разной, да и в скулах ты будто помельче, из лица поострей. Да только зараз, вишь, обои полиняли да обоим лицо подвело, как, скажи, с голодухи. А уж нос — то ли где поломали ему, то ли сам сатана напутлял.

— Так чего ж ты молчал?

— А на что говорить? Теперь уж по соседству вам не жить. А ежли цокнетесь в бою, то уж, поди, как надо один другого угадаете — чего ж вам будет делать, окромя как душу друг из дружки вынать?

— Так все ж удивительно, а?

— Да уж когда теперича дивиться? Тут уж, брат, успевай поворачиваться — задумчивые зараз долго не живут. Да и такие чудеса кругом творятся, что ничему уже не ужахнешься — навидались. Брат брата не угадывает и рубит, как чужого. Из красных рядов — ить слыхал — сыны кричат: «Сдавайтесь, батя, подобру-поздорову, пока я вас своей рукою жизни не решил, пожалейте маманю». А из наших — отцы: «Ах, рассукин ты сын, я тебя породил, я тебя и срублю». Заблудился народ.

А ведь прав он, подумал Матвей. Кровь нынче так подешевела, что и некогда было дивиться всему неистощимому многообразию и удивительным схождениям, которые она творила из самой себя. До капли похожие братья рубили друг друга, отцы расстреливали вылитых в свою породу сыновей, и даже сгубленной девичьей красоты как будто уж не было жалко, а малые дети, грудные младенцы, еще и на людей-то не похожие, уже не бередили любопытство, что же из них вырастет.

— И угадать не успеваешь, кто перед тобой, — разговорился Гришка. — Я прошлой ночью сон видал — ох, брат, и страшный. Кубыть хороним мы с тобою наших казаков, по степу подбираем порубанных. Подойду к одному, ворохну — и в лицо угадаю. Да и раньше ишо — по статям: всех же ить как облупленных знаю. А вон, гляжу, ишо один невдалеке — и тоже будто бы знакомый и в ту же пору будто и не видел никогда. Лежит он, стало быть, на пузе, головой в ковылях. Подхожу я к нему, поворачиваю и кричу страшным голосом, потому как и есть энтот самый порубанный — я.

Февраль 1920-го, Багаевская, Кавказский фронт

Что самое смешное, этот человек не сказал ему ни слова неправды. И за что он воюет, и кого презирает, и даже кого потерял на войне — ни в чем не соврал.

Когда течешь в лаве, то ничего уже не чувствуешь, кроме дрожи земли, кроме гула и натиска всей слитной крови, когда граница меж твоей и общей, братской уничтожается совсем. Вот так и они, леденевские воины, текли и не видели, кто их ведет. Вернее, видели того, единственного, настоящего, могущего быть лишь самим собою Леденева. Не ведали страха — сомнений. Ведь так, как он вел, мог вести только тот, настоящий. Других таких нет.

И вот Северин, как на солнце, взглянул на невозможное сошедшееся «все» и почуял не ненависть, даже не стыд, а сиротство. Из этого сиротства, из этой непереносимой, непроживаемой обиды, хлынувшей в него, как ядовитый газ, возникла и ненависть — вернее, доводящая Сергея до отчаяния безысходности потребность немедленно освободиться от этого газа, проникшего в легкие, в кровь. Один он не вместит, не вынесет. С ней нужно было что-то делать, с этой истиной, — изжить ее, выплеснуть разом на всех, на самого не-Леденева. Так рвется с цепи, удушая себя, забытая собака посреди горящего подворья, хрипит, не силах вытолкать из глотки тлеющую паклю.

Был первый порыв, но он и сам не мог понять — какой, куда, к кому. Поднять Шигонина, который большевистским нюхом чуял в Леденеве какую-то неистребимую частицу зла? Но ему ведь никто не поверит — даже Паша Шигонин не вспыхнет, а Сергею потрогает лоб.

Не попадая зуб на зуб от неуемной дрожи, он вытащил из кобуры тяжелый и холодный револьвер, ощупкой проверил боек, упрятал наган в карман полушубка, поднялся и вышел на улицу, спотыкаясь на ровном.

По околице рдели костры, во всех куренях, в богатых каменных домах, в саманных хатах и сараях, измаянные переходами, трехдневными боями, спали люди и кони — приглушенно ворчала, ворочалась остановившаяся вулканическая лава, не застывая, а напротив, раскаляясь, чтоб поутру, еще до света выплеснуться из станицы и потечь по степи, как с горы.

Сергей задохнулся: отнять у нее Леденева — да, этого! — означало ее ослепить, обезглавить. Убить ее веру — в своего Леденева. Он осознал, что, как и прежде, называет этого нечеловека Леденевым, иначе не может никак. Он, Сергей, был один, а Леденев — со всеми и во всех, все были его , неразделимые, одно с ним тело, и закричи Сергей: «Не тот!» — вот эта лава только вытолкнет Сергея из себя и потечет за Леденевым дальше. Но если этого вот Леденева от лавы не отнять, то куда он ее поведет? Теперь-то — куда? Когда наконец прорубился к своей настоящей семье? А главное — кто расстрелял комиссаров? Кто брата убил? Так ясен был ответ, что сердце у Сергея отказывалось биться, а легкие — дышать.