Сергей Самсонов - Высокая кровь

Матвея вместе с Громом кружило на стремнине, с какой-то любовной настойчивостью, суля отдохновение, тянуло в глубину… Ото всей его сотни осталось только сорок восемь человек. Коснувшись копытами левого берега, бежали еще двадцать верст, держа к станице Хомутовской на соединение с кубанскими и терскими частями. С ощеренных морд накупавшихся, хрипящих коней, со спин их, с пахов срывались хлопья мыла.

Бегущий полк разматывался, как клубок: измученные лошади валились на скаку. Измочаленные казаки ужами извивались под живыми, занесенными пеной, как снегом, шевелящимися валунами, пытались выдраться из-под коней, освободиться от стремян и вдруг бросали все ползучие усилия спастись, распластываясь, как отбитые вальками, расквашенные на просушку тряпки. Иные, выбравшись на волю, безногими обрубками, пеньками, раскаянными грешниками дожидались красных.

Под Гришкой-шуряком споткнулся Черт. Матвей осадил, повернулся на визг. Привстал и Фрол Шаронов, Гришкин хуторной. Остальные, хмельные от страха, сумасшедшим наметом обтекали троих, видя только багряный диск солнца на самом лезвии недосягаемого горизонта. А позади, саженях в сорока, уже катились вниз по склону с полдюжины гикающих леденевцев.

Матвей сорвал с плеча Шаронова винтовку и выпустил по красным всю обойму, работая затвором со скоростью швейной машины. Сбил с намета, прижал к конским шеям, обвалил одного под копыта.

Как оплеснутые кипятком, вскочили на ноги и конь, и Гришка. С места взяли в карьер. В пригнувшиеся спины захлопали винтовочные выстрелы, зацедили свой нижущий свист накаленные пули, обжигая нутро облегчением, вырываясь из слуха в пустое. Вот так же он, Халзанов, с Леденевым три года назад уходил от немецких гусар.

Придержал запаленного Грома, подпуская к себе самых резвых поближе, и, забрав правый повод, на крутом повороте швырнул себя вбок. Рухнул вниз головой, захватив бока Грома ногами, как в кузнечные клещи, весь скрывшись за живым, неистово подвижным мускульным заплотом, услыхал оглушительно близкий хлопок и свалил красноармейского скакуна из нагана, саданув из-под конского брюха.

Гришка с Фролом ушли на полсотни саженей… Повертев головою, как флюгером под порывами ветра, Матвей послал коня в теклину буерака. Как семак сквозь прореху в кармане, провалился сквозь землю. Что, взяли казака?

Прошел с три версты по пустынному руслу, направляя свой бег на закат и усильно прислушиваясь к отдаленному мягкому гулу копыт и стрельбе наверху. Холодок одиночества судорожил напряженное тело, сосал нутро, лизал суставы. Неправдивая тишь затопила овраг, и только стукот собственных копыт остался. Перебился на рысь и проехал еще с полверсты. Хотел фуражкой утереть со лба едучий пот, заливавший глаза, и только тут и обнаружил: потерял — и тотчас за спиной, казалось, прямо на него, как подмытый пласт глины, обрушилось что-то огромное… Сыпкий топот копыт — Гром шарахнулся в сторону — полоснуло по сердцу визгливое ржание — дикий сдвоенный вскрик — и Матвей каждым пальцем ноги, каждым волосом на голове ощутил уже неотстранимую близость чужих, на затылке почуял глазок вороненого дула и голову свою — мгновенно опрокинутой бутылкой, слишком полной, чтоб вода разом хлынула наземь.

Что есть силы метнул себя вправо, уклоняясь от выстрела в череп, крутанул Грома штопором, мертво стиснув вкипевшую рукоятку нагана… Сокрушительно-садкий удар прямо в голову на мгновение вырвал сознание, и Матвей не поверил, что он не исчез и как будто бы даже не падает… Двое красноармейцев — по виду мадьяр — потрясенно, приниженно пятились! В глазах плескался ужас — перед ним, Матвеем. А дальше сделалось совсем уже невероятное: один из них, вытягиваясь в струнку, козырнул ему и что-то прокричал.

Контуженный, он разобрал по губам лишь два слова — «прости» и «товарищ». Покачнулся в седле — и они подхватили его. Отпустили — едва ворохнулся, вырываясь из рук. Повернул Грома в бегство — и оба поскакали следом, как конвой, настигая, равняясь, по-собачьи любовно заглядывая в его тугое, непослушное лицо.

Догадавшись, что может командовать ими, он отгоняюще махнул рукой с наганом — и они придержали коней… Очутившись один, на свободе, не слыша даже собственных копыт, наметом прошел с две версты и, осадив коня в истоке обмелевшего оврага, огляделся. Никого — как и не было. Но откуда тогда эта боль в левом ухе? И почему он головою еле может повести? Тянуло к земле, к конской шее…

Своих нагнал под хутором Камышеваха. Мучным кулем упал с седла. Подскочившие Гришка и Фрол помогли опуститься на землю. Он был так измочален, что в нем только сердце, казалось, не остановилось, а умом поравнялся с младенцем и даже не пытался объяснить себе произошедшее. Лишь в виду Хомутовской нащупал себя и почуял огромное, неутолимое, какое-то ребяческое любопытство к тайне своего спасения. И тем острее было это чувство, что самой своей кровью уже догадался, кому и чему обязан он жизнью. Лицо — больше нечему было затмить его казацкие лампасы и офицерские погоны. И этот страх и это обожание, эта песья готовность прочитать по глазам, слизать с руки любое повеление.

Так вот, значит, какую он взял силу. Выходит, вот что взволновало его, Матвея, в первое мгновение знакомства с мужиком. Выходит, вот чего он испугался, как лошадь собственной же тени. Но почему же раньше-то никто не замечал? Гремучинцы не видели. Гришка-шуряк! Сыздетства его знает, в глаза ему заглядывал по двадцать раз на дню — и этот не видел? Разве только что Дарья одна — бабьим взглядом, нутром угадала, — да и та от своих же догадок отнекивалась.

Как будто уж с испугом взглядывая на Григория: неужто и теперь не примечает? — Матвей не мог поверить в то, что подтверждалось уже самой его не оборвавшейся, еще раз подаренной жизнью. Темно, неизъяснимо удивлялся таинственной работе двух кровей, двух разных, веками нигде не сливавшихся, поврозь текущих ручейков: как же сделалось так, что двум лицам и вправду были приданы единые черты? Почему же их сходство проявилось не сразу, а спустя много лет — как вода точит глыбы самородного камня, как ветер по песчинке сдувает древние курганы. А может, этим двум кровям, халзановской и леденевской, нужна была особая возгонка — и тою, великой, и, главное, этой войной, совсем уже навыворотной, братской, — вот кровь и заработала на сходство, которое, быть может, и не замышлялось природой изначально?

Теперь уже все казачьи и мужичьи лица сделались похожими — одна печать ожесточения, тоски. Но Гришка все-таки есть Гришка. Шаронов, Богучарсков, Свечников — ни одного ни с кем не перепутаешь. «А может, уж некому нас различать?» — оледенил Матвея суеверный ужас. Различают родные, любимые — а Леденева уже некому любить. Быть может, и его, Матвея, скоро будет некому? Нет, этого не может быть… Зачем, кому понадобилось сходство и даже полная неотличимость двух людей, которые уж ни на чем не примирятся? Может, это такая издевка природы: угадай себя в смертном враге, замахнись на свое отражение? Быть может, это сама жизнь так выражает свое великое недоумение: почему двое сильных, по нутру своему столь похожих людей убивают друг друга, когда им впору биться вместе — за родную землю, против русских врагов?