Сергей Самсонов - Высокая кровь

Но слова об украденной жизни и о приверженности Леденева белым, об отречении его от прежней веры, никуда не сдвигаясь, раздавливали, вытесняли Сергея из него самого, а сверху налегали целые пласты — все-все, что ему было ведомо задолго до этой минуты, чему был свидетелем сам, что и затащило его вот сюда, как собаку в пахучую лисью нору: и пощаженный Леденевым офицер Извеков, и необъяснимо прощенный и оберегаемый Колычев, и Зоин рассказ, что в бреду Леденев вспоминал каких-то матросов, порубанных им под Сарептой.

И, уже не боясь себя выдать, он поставил на место приподнятую половицу и, сгибаясь под тяжестью невозможного знания, двинулся к выходу — сначала на коленях, а потом на четвереньках. Протиснулся в лаз, поднялся с карачек, пересек мертвый двор и толкнулся в калитку.

Шел, кидая ногами, как пьяный. Прижавший к полночи мороз сдавил ему голову и как бы вытянул из глубины сознания прочитанные накануне строчки, записанные безымянным офицером в дневнике: «Я похвально благодарю храброго командира сотни Матвея Халзанова… И какое лицо! Будто из самородного камня… Он заметно робеет перед фотографическим аппаратом… Его снимают для “Донской волны”…» В мозгу его вспыхнула лампа, и он побежал.

Прокравшись в свой курень, зажег фонарь, дрожащими руками расстегнул седельную сакву и вытащил тот самый, от марта 19-го, номер белогвардейского журнала, со статьею о красном вожде Леденеве. Остервенело пролистал, сковыривая взглядом фотографические лица офицеров, — и, в чешуе крестов за храбрость, с плитами погон, на него посмотрел черноусый, чубатый, неотстранимо настоящий Леденев.

Апрель 1919-го, Нижний Соленый, Сальский округ Области Войска Донского

Матвей со своей высоты, с седла, от земли, ничего не мог видеть и наверное знать, кроме того, что у него творится перед самым носом, но и он, выезжавший со взводом в разведку, прозревал всю невыгодность их казачьей позиции, а вернее, отчаянный промах своих командиров. Но кто он был такой, чтобы указывать головам Генерального штаба? Пропахший конским потом полуграмотный казак, который жадно схватывал красивые слова «динамическая позиция» и «эшелон развития успеха», случайно оброненные при нем генералом Кельчевским, и повторял их про себя, не будучи уверенным, что понял значение правильно.

Мамантов предвидел излюбленный маневр Леденева — охват обоих флангов посредством скрытной переброски отборнейших полков по балкам, — но слишком растянул казачий фронт, переведя почти всю артиллерию и половину пулеметов на угрожаемые балки, надеясь перехоронить по ним всех красных, а Леденев ударил посередке, как ножом в пустоту между ребер, как конским волосом сквозь рыхлый каравай.

Халзанов, чей полк стоял в середине, увидел нарастающую стену суховея, и не успел Еругин вырвать шашку и указать всем направление и строй, как уже стало видно очертания всадников в этой лавине, невесомо летучей и вместе с тем сминающе тяжелой, как молотильные катки на исполинском гуменном посаде.

Матвей успел вспомнить о «тактике кобыльего хвоста» — Леденев впереди на диковинно-страшной своей кобылице, остальные же на жеребцах, и уже не решимость, не злоба, не насилие сотен людей над собой и конями, а могучий инстинкт продолжателей рода несет весь поток: жеребцы рвутся вскачь за красавицей, по пахучему следу. Куда она, туда и все — и уже никакой человеческой силой не осадишь и не повернешь, из потока не вырвешься: никого по отдельности в нем уже нет, воля первого правит, одного вожака, да и тот будет стоптан, вздумай он придержать кобылицу или просто споткнись.

Казачьи сотни вязко и враздробь, весенней грязью разлились по целине, распаляя себя диким воем и гиканьем, и Халзанов бездонно-отчетливо понял, что казачьей дивизии недостанет ни слитности, ни глубины, чтоб сдержать леденевский накат.

Самого Леденева средь всадников не было видно — должно быть, приучился, как Мамантов, руководить со стороны и как бы свыше, уже не сам ведет своих осатанелых голоштанников, а откуда-то сзади, с кургана, взглядом ястреба-перепелятника, отстраненно и чисто вбирает буревое, текучее целое. Да и некогда было искать его. В самый миг столкновения двух разносильных течений Еругину и офицерам стало некем управлять. Казаки потеряли друг друга. Никто в разорвавшихся звеньях не видел своих командиров. Невозможными стали ни смена аллюра, ни заезды направо-налево, ни расхождение всей сотней в стороны, не говоря уж о полке.

Летящий в радостном сознании: за Леденева! как Леденев! — и значит, смерти для него уж нет, — красивый молодой красноармеец кинул взмах, и Халзанов привычным изворотом руки поднырнул под томительно долгий удар. Боль разом выплеснулась на лицо красноармейца, смывая упоение, оскал, раздирая рот в крике и упрятав в расщепы морщин по-ребячьи зажмуренные, ничего не хотящие видеть глаза. Как стрясенное яблоко, шмякнулась кисть, чисто срезанная вместе с шашкой… Удары падали, казалось, уж на каждом лошадином броске, и Матвей, слитый с Громом в одно существо, будто голыми нервами соприкасался с давленьем встречного буревого потока. Шашка рыскала стрелкой парового котла, то упреждающе идя в податливое тело, то вскрикивая жалобным дискантом под ударами, пока он продевал себя, словно нитку в ушко, между скачущими леденевцами.

Почуяв свободу, поворотил коня в пустой простор и во весь мах пустил его назад. Десятков пять багаевцев поскакали за ним. Заплесканные кровью, опростанные лошади кидались вперерез — налитые смертельным ужасом глаза закатывались до белков, как у слепых, молящих о прозрении своего лошадиного бога.

Дивизия Татаркина была опрокинута, фронт корпуса расклинен, Мамантов приказал трубить отход, и все казачьи сотни, восстановив свои порядки, покатились к Жеребкову — встречая улюлюкающих красных пулеметным огнем на подводке к засаде и короткими контратаками… Но вдруг под копытами казачьих коней оборвалась незыблемо-надежная земля — необозримым зеркалом всемирного потопа простерся разлившийся Маныч. Все броды были скрыты. Там, где вода недавно приходилась лошадям по пузо, теперь уж не нащупывалось дно. Казаки заметались врассыпь. Леденевские конники шли у них на плечах, хватали на скаку за мокрые чубы и проводили шашками по шеям, одним движением срезая головы.

С захлебным визгом кони вламывались в воду, месили вскипевший поток, закручивали пенные узлы, уносились течением и пропадали бесследно. Чужие и свои, сбиваясь в водовертях, продолжали друг друга рубить и утягивать с седел на дно. Без того мутный Маныч темнел от вплетенных в его слитный ток расплывавшихся маревных струй свежей крови. Ссыхавшаяся пена рдяным пухом окаймила плавни, шевелясь в камышах и осоке.