Сергей Самсонов - Высокая кровь

Смотрел на черный мыс левад, на крайние дома по правой стороне, на рдяные крапинки дальних костров, мерцающие в синем мраке над девственной голубизной заснеженной степи, и вдруг из сиреневой темени возникла одинокая фигура. В остроконечном башлыке, скрывающем лицо — такое свое и такое чужое, — комкор обыкновенным твердым шагом направился к штабу.

Сергея затрясло. Насилу выждав время, чтоб установить дистанцию, он снова, как собака за хозяином, пошел за Леденевым. Провалы темноты чередовались с розовато-желтыми полянами костров, и с каждым новым заревом в Сергее распускалась огненная сила, решимость ему самому непонятно на что — и тотчас схлопывалась, гасла в темноте. Он был закупорен в самом себе, шел будто с вырезанным языком. Кончать — или его, или себя… кого, он не решил… кого — как будто было и неважно, лишь бы как-нибудь, чем-нибудь оборвать это знание правды, потрясающе ясное чувство леденевского зла, непрощаемого воровства, даже будто ошибки природы — да, той самой природы, которая наносит на кожу ядовитых гадов защитные узоры, скрывая их от глаз врагов, выдавая за землю, за мертвое. «Отсюда выродился змей, Иуда донской Халзанов».

Его окликали патрульные и часовые, и он механически называл слова пропуска и шел, как погоняемая лошадь, вращающая оросительное колесо, но черпая не воду, а свинец… Проник на школьный двор, поднялся мимо часового на крыльцо и сунулся в подслепо освещенные керосиновым пламенем классы, где в незыблемых водорослях махорочного дыма кричали в телефоны, горбились над картами, разматывали ленты телеграмм бессонные штабные люди. Уперся в последнюю дверь и толкнул.

Живой, невыносимо настоящий, могущий быть только собой Леденев, с босыми ногами в дымящемся медном тазу, сидел на венском стуле у стола, мял пальцами грудь и улыбался, как от боли в сердце, — наверное, спящему сыну, единственному, что роднило его с прежней, сожженной и сменянной жизнью.

Сергей, дрожа и задыхаясь, не понимая, что́ он делает, не думая, что́ из этого выйдет, желая только одного — избавиться от поднятого на него вот именно что леденевского взгляда, несгибаемого в правоте своей силы и в силе своей правоты, — рванул из кармана застрявший наган. Надавил на крючок, наполовину обнажая клюв бойка и ощущая, что не может вскинуть дуло, как если б два магнита обратились друг к другу одинаковыми полюсами.

— Именем революции! — крикнул он сиплым шепотом, почувствовав, как лопается кожа на лице и как зашедшееся сердце забивает себя в землю. — Сволочь… ты арестован… Халзанов ты, Халзанов!

Он дрогнул, как мертвецки пьяный, у голого тела которого долго держали зажженную спичку, — лицо изобразило недовольство и даже будто жалость к нему, Северину.

— В сию нощь душу твою истяжут от тебе, — сказал обыкновенным голосом. — Сядь, а то упадешь.

Сергей шагнул как в воду, ударился бедром о стол и сел напротив, положив револьверное дуло на сгиб, только так и могущий удержать свою руку от дрожи.

— А я ить знал, — продолжил Леденев, — что ты-то и доберешься до самой моей середки. Неглупой ты, а главное, чистый — навроде большого ребенка. Помнишь, как я в Грушевской Николаем рядился, а мальчонка, Ванятка, меня угадал. Никакой ты не дед, говорит, — глаза у тебя не смеются, когда ты смеешься. Ребенка не обманешь: коль за собой какой грех знаешь, так и сил нет в глаза посмотреть.

— А надо было меня там, под Балабинским, кончить! С братом заодно! — вогнал со злобным наслаждением Сергей.

— Ты что же, думаешь, это я его? — спросил Леденев с ребячески недоуменной и даже будто бы испуганной улыбкой.

— За такое-то имя? Чтоб Леденевым дальше оставаться? — ударил Сергей, упиваясь своей беспощадностью. — Да за такое никакого уже не жалко — нету братьев!

— Да, братьев нет. Как разошлись мы в восемнадцатом году, так уж друг друга не видали. А может, и видали, да на ратном поле и брата родного не всегда угадаешь. Два года молился… не знаю уж, правда, кому… чтобы не привелось мне с ним цокнуться, а то бы и срубил один другого. Не судил нам такого Господь, отвел друг от дружки, будто и пожалел, а вишь как встретиться пришлось. И Бога-то будто бы нет, а все одно мне вышло наказание. Кубыть поиздевался кто, насмешку сделал надо мной, изо всей силы вдарил, как и надо. И батяню-то нашего без нас схоронили, и Мирона ко мне привезли на свидание мертвого. И в тыя дни взыщут человецы смерти, и убежит от них смерть. Мирон мне читал — всю Библию знал лучше архиерея. Уж так им батяня гордились — в роду-то нашем все быкам хвосты крутили, а этот в ученые вышел. — Комкор взял чайник со стола и подлил кипятка себе в таз.

Сергей не умом — ознобом, перекинувшимся на него от этого вот человека, который никак не может согреться, поверил: не он, все остальное — да, но брата — нет, не он.

— От меня смерть бежит, — продолжил Леденев, поеживаясь. — Тоже как и от Ромки бежала. Да и жив он, сдается мне. Гуляет где-нибудь невдалеке, а может, и на том конце России. Сейчас ить везде война. Уж он не пропадет — покудова шашкой вернее всего проживать, он мне это ишо когда сказал. Мое, мол, наступило время, наше. Таким, брат, как мы с ним, смерти не полагается — она ить нам уже и в облегчение. Нет, вру. Сам знаешь, что вру. Мне зараз умирать никак нельзя, тем более у стенки, именем республики. Жена у меня и сын. Вот их пускай республика зачислит в будущее трудовое человечество, да только чтоб со всеми потрохами, до скончания века, а меня уж казните — об себе я и «ох» не скажу.

— Да ну?! Вчера другое говорил! Жить, жить! Да еще как жить! Бог войны! Советская власть все дала! Леденеву дала! — бил Северин, не останавливаясь.

— А по-твоему, что же, с нечистой совестью уже и жить нельзя? Не хочет человек? По своей доброй воле обязан голову на плаху положить?

— А это смотря какая вина!

— А во-первых, любая, — ответил Леденев с презрением. — Вот ты за революцию, конечно, жизнь готов отдать, однако ж, верно, хочешь и дожить до основания будущего мира — поди, обидно будет не увидеть, какая она, счастливая жизнь. Девчонку свою опять-таки не хочешь в жертву приносить, а ить она перед Советской властью виновата, как и каждый из нас, казаков. Мы по одной своей породе чужаки, а у нее, кубыть, папаша и не так трудящийся класс заедал. Вот и выходит, брат, — за революцию на смерть идем, но затем, чтобы жить. А во-вторых, вины на мне не больше, чем, скажем, на Гришке, моем шуряке. Ну был я в белых, как и он, много красных бойцов загубил, — сказал он так спокойно и покорно, что у Сергея задрожала челюсть. — Так Советская власть нас как будто за это простила. Искупить позвала. Замолили грехи.

— Ты имя чужое украл! Жизнь чужую! Людей его украл. Любовь людей! Его они, его, Леденева любили! И сейчас его любят — идя за тобой! Он жену потерял, по твоей, между прочим, вине, а ты сейчас под его именем свою жену спасаешь с сыном. А он гниет в овраге, незакопанный, а ты-и… Лопух на могиле! — вспомнил Сергей. — На костях его вырос! Есть у тебя хоть что-нибудь свое, а не его?