Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А чего ж у меня не свое? Лицо, может быть? Так я ить его не украл — родительская работенка. Вольно ж было природе так управить. Что ж мне прикажешь делать — себя обезобразить либо, может, в вуале, как загадка, ходить? Сила, говоришь? А что же, это он полки вел от Саратова досюда? Моя красота. Я что ж, его распотрошил и все, что в нем было, в себя запихал? Нет, брат, такая операция даже профессору Спасокукоцкому, пожалуй, будет не по силам. Из мертвых воскрешать он может — на себе испробовано, — а чтобы мозг у одного забрать да кому-то другому в черепушку вложить… Ты, верно, читал про таких дикарей, какие человеческое мясо ели, и не от голода, а верили, что силу своего врага перенимают. Так если ты такое верованье разделяешь, считай уж тогда, что я его съел, и сердце, и мозг, и печенку. А если держаться научного материализма — чего твоим не было, твоим никогда и не будет. Имущество разве что, вещи, а сила — никогда. Ну так чего же я такого у него украл? Пожалуй, одну Аномалию. Так ить опять-таки сама меня признала. Никого не впускала в седло после Ромки, а меня допустила. Блад вил тэл, что значит — кровь сказывается. Он любил повторять — у Филлиса выучился в Петрограде. А я хоть у всемирных наездников не обучался, а все одно его обскакивал.

— Судьбу ты у него украл, судьбу! — потряс револьвером Сергей.

— Ах, судьбу, — поежился Леденев. — А какую судьбу? Он на себя все горе принял, а мне одна радость досталась — власть, слава, почет? А за кем же тебя надзирать-то послали — за мной или за ним? Кому твой Реввоенсовет не верит? Или что же, там знают, что он — это я? Ты что, так и не понял? Чем он был для вас, то я и теперь. Ну вот и выходит: одна у нас судьба — как хлебово из одного котла по двум посудинам разлили. Ну и как же судить меня думаешь? Как Леденева или как Халзанова? Кого из нас двоих помиловать нельзя? Либо, может, два раза казнить — сначала за его грехи, а потом за мои?

— Так, может, вовсе не судить?

— А у кого бы эти конники, голодные, босые, в три месяца у белых Дон забрали? Да под кого бы казаки от белых шли — креститься в твою веру? Своих бы кто расстреливал за бегство, а его бы не стоптали? Леденев нужен был. А где же его было взять? Вот я-то вам его и дал.

— Да ты же их всех… обманул… Жегаленка! Он тебя с поля боя тащил, падаль, мразь! За ним полез, за ним! И сердце кровью обливалось — за него! И радость, что воскрес — он, он, не ты! А он там как собака умирал, не нужный никому… Ах да, ты же их не просил! Сами дали. Сами и виноваты, что тебя воскресили! Ты был без чувств — какая уж там совесть, если не было сознания! Ну а потом? Когда воскрес? Почему же ты им ничего не сказал? Что его больше нет, что подделка ты, чучело? Жи-и-ить хотел. Как лопух на могиле.

— Дурак ты, хоть и умный. Ты ить, поди, гадаешь, как же так меня никто не опознал. Что же, нас с ним и впрямь по одной форме лили? Родные матери не отличили бы? Жена бы моя с ним легла, как со мной? Либо Мишка слепой? Все, кто со мной в Саратове остались, они ить до прожилок его знали, какой он из себя. А нынче и Буденный в глаза мне поглядел — встречались мы в Ростове. Вся Конная смотрела на меня, как ты сейчас. Все, все его бойцы, какие с восемнадцатого года уцелели и все походы с ним прошли отсюда до Царицына. Почему же никто не кричит, что я ненастоящий? Вера, брат. У нас теперь такие времена — во что верит человек, то и истина. Никто ни в чем себе не верит, зато все верят всенародно — в одно и то же, в будущую жизнь, как раньше в Господа Христа и воскресение из мертвых. Ну вот я и воскрес — он воскрес. Вот партии большевиков и верим, потому как не верить ей — это вовсе без веры остаться. Страшно, брат, одному. Когда человек один сам с собой остается, то и глядеть-то ему больше некуда, кроме как себе в душу, а там чернота. Без веры круг нас одни мертвецы, а уж круг меня… я ить мяса-то нашатал. Да и и все, кого он убил, Ромка, нынче тоже, выходит, на мне. Затем и верим слепо, чтобы не ослепнуть от такой красоты. Вот скажут тебе, что я враг — не я, который я, а я, который он, — неужто не поверишь? И даже что Зарубин враг, поверишь, все поверят. А тогда они верить хотели, что его, Леденева, убить невозможно, а стал быть, и самих их тоже. Вся Красная армия этого хочет. Бога мы отменили — так, стал быть, надо верить в человека. Большевики-то только в человека верят — что он весь мир перевернет. Сначала равенство устроит на земле, а потом и самое смерть прикончит… Ну а я — твоя правда — испугался тогда. Они ж меня как Леденева воскресили, а как Халзанова, наверное, и вправду бы обратно закопали — из одной лишь обиды, что сами нас и перепутали. Ну а потом уйти, конечно, мог, сбежать. Да только с кем бы их оставил, на кого? Жегаленка жалеешь? Ну а что бы с ним было, ежли я бы исчез? Кого ж тогда он на себе тащил? Ну вот и стало мне обидно за него, за всех, кто в Леденева верил: уйду — так кубыть отберу у них что-то самое жалкое.

— Ловко, — хрипнул Сергей. — Так это ты себя еще и в жертву нам принес? Всю ту свою жизнь на алтарь нашей веры? Ну ловко…

— А разве не принес? — тоскливо улыбнулся Леденев. — Уйди от вас тогда да будь при своем имени, как прежде, — давно бы, может, уж свое семейство на Кубань забрал. А как теперь все обернется… Да я не изворачиваюсь. Виноват перед ним да кругом ему должен. Кубыть и вправду сердце его съел, как тот дикарь. И бабу-то свою у него отобрал, а он меня за это от смерти отвел, когда из австрийского плена бежали, и жену его Асю тоже я, получается, палачам в руки предал. А уж в Саратове последнее у мертвого украл. На власть его польстился — так и можешь записать. Уж так мне захотелось встать с ним вровень… ну, самого себя достигнуть, как и он. Я ить тоже, как видишь, умею водить. Соблазнил меня сатана. Но он мне не являлся, нет, он во мне и сидел: такая жаль меня взяла за свой божий дар — неужто я его сам в землю и зарою, ежли от Ромкиного имени-то откажусь. А знаешь, что ишо меня держало? Ежли я перед ним виноват, то как же мертвому-то долг отдать? Только так — понести его имя. Его дело доделать. Ваше дело, выходит. Что ж, он зря воевал? И род свой не продолжил, и всей красоты не достиг, какую ишо мог бы на бранном поле сотворить, и до расцвета революции не дожил. Ну вот и сочлись: он, мертвый, меня воскресил, а я для него от жизни своей отказался. Его жизнь продолжаю, его имя славлю всемирно, а о своем уже и мысли нет.

— Привык, значит, к новому имени? — ударил Северин, но как-то уж больше себя самого. — Да как же ты так сам с собой уживаешься?

— А как собака к новой кличке привыкает, какую ей новый хозяин дает? Сам Ленин, говорят, от фамилии рода отрекся. Со старым миром рвать — так целиком, всю прежнюю жизнь свою сжечь, как вшивую одежку. Одна беда: вы, партия большевиков, превыше всего ставите свободу человека, по крайней мере на словах, — теперь, мол, каждый может сделать из своей судьбы все, что захочет, была бы только сила от природы. Да только много среди вас таких, которые больше всего боятся как раз человека. Свободу ему дать — ту самую, какую обещали. Чуть только кто силу забрал, над равными на волосок возвысился — так все, смертельный враг, в бонапарты глядит, и всякого такого надобно согнуть, а лучше вовсе в землю затолочь, чтобы в рост распрямиться не мог.