Сергей Самсонов - Высокая кровь

Матвей Халзанов ехал впереди своей багаевской, уже не багаевской, многажды выбитой и пополненной сотни, по брови обвязав обритый череп обильно смоченным платком и насунув фуражку поверх. Все делалось как нельзя лучше: их корпус форсировал Дон, прошел правобережьем двести верст и в трое суток был уже на Чире, перерезал железнодорожную ветку Царицын — Поворино и нацелился в северный фланг неприступного города.

Он понимал, что каждый шаг его коня, каждый мах его шашки отодвигают красную громаду от родного Дона, от Багаевской; что неприступным, неприкосновенным становится уж не Царицын, а его, халзановский, курень, — но будто не чувствовал этого. Не то в нем самом, как в высохшем колодце, не то впереди, не то за спиной как будто уже не было всего того простого, не требующего объяснений, за что он воевал. Лишь Дарья с сыном и остались единственным необсуждаемым смыслом его пребывания на этой земле — своя, родная кровь путеводила, возвращая Матвея к нему самому, — но и они существовали, ровно рыбы вне своей естественной стихии, в пересыхающем ручье, в садке, из которого необратимо уходит вода.

Они, казаки, были вправе и просто не могли не биться за родную землю, рвать ее у врагов из-под ног хоть зубами, уж коли красные их давят как зверей и не дают сказать ни слова перед смертью, но будто бы какая-то бесчеловеческая сила вмешалась в их, казачью, участь, и что-то изменилось уже не на фронтах, а будто бы во всем этом огромном, сияющем под вечным солнцем мире.

8-я, 9-я, 10-я армии большевиков с ожесточенными боями отходили к Волге, и все шло к тому, что Кавказская армия Врангеля, усиленная танками и самолетами, прижмет 10-ю к Царицыну, в то время как Донская армия, как и в прошлом году, уже выходила на границы Хоперского округа, выдавливая красных за пределы Всевеликого Войска Донского, но Матвей уже чувствовал, как иссякает в казаках остервенение, с каким они сражались на родной земле, что им не хочется идти в чужие пределы, в то время как большевики не делают разницы между донской, воронежской, тамбовской, саратовской землей, везде равно готовые проливать свою кровь, что их не объяснимое борьбой за жизнь упорство не имеет границ и что они не выпустят оружия из рук, пока будет жив хоть один из них или пока не обратят в свою веру весь мир.

Матвею казалось, что даже родная земля больше не различает казачьих шагов, зато полнится всеподавляющим гулом «Интернационала», против собственной воли (да и нет у нее никакой своей воли) приняла в себя новое семя и теперь на сносях, задыхается, стонет, слышит только себя самое, только новую жизнь, шевельнувшуюся в ее недрах, а они, казаки, — больше уж не забота земле.

Все чаще вспоминал рассказы брата, прочитавшего множество книг: мол, были времена, когда и вовсе не было людей на свете, и вся земля лежала под водой, и только рыбы, ящерицы, змеи и обитали в той воде, да не такие, как теперь, а огромадные чудовища, и вдруг вода в этом всемирном океане начала сбывать, и всем вот этим чудищам осталось либо издыхать на суше, либо устраиваться как-то по-другому проживать, внутри себя перерождаться, а потом были звери в великих пустынях и тоже все вымерли, уступив место нынешним лошадям и быкам, и никто теперь и не поведает людям доподлинно, каков был облик тех зверей. Да и сами-то люди, если верить науке, тоже были как звери, все в шерсти, с головами, и вправду похожими больше на песьи, и жили самым немудреным, жалким образом, пока один забрезжившим в нем разумением не догадался подобрать обломок камня и размозжить им черепок не столь смышленому сородичу, чтоб забрать его пищу и отбить его самку. Такие-то разумные и истребили глупых. Могучие воинственные племена кочевали вот в этих степях, пасли свои стада и табуны, возводили жилища из войлока, шкур, а потом и из глины, из камня, ходили набегами в иные пределы, приводили рабов, богатели, плодились и сгинули, опять же истребленные сильнейшими народами, а может быть, и силами иного, бесчеловечного порядка, оставив по себе лишь погребальные курганы. А что, если нынче и всем казакам приходит такой же конец?

А может, дело было только в красной звездочке у него на защитной фуражке? Уж третью неделю халзановская сотня добровольцев переодетой каруселила по красным тылам, взрывала пути по Грязе-Царицынской железной дороге, перерезала провода телеграфных сетей, вырубала разрозненные, измученные отступлением красноармейские отряды, громила обозы, штабы, нарушала питание боеприпасами, сеяла панику. Матвей сумасбродничал напропалую: открыто подъезжал к заставам и походным колоннам, заговаривал с их командирами, вызнавал их маршруты, задания…

Какая-то неодолимая сила тянула его на эту зыбкую, трепещущую грань между своими и чужими, как будто все то же огромное мальчишеское любопытство «что за люди?», которое владело им накануне войны. А может, он уже и вправду видел в этих людях предвестников того неведомого будущего, которое ему, Матвею, не принадлежит?

Та легкость, с какой красные принимали их, ряженых, за своих, поражала. Будто раньше и не понимал, что на той стороне — такой же казак иль мужик, с такими же жесткими от мозолей руками, в такой же гимнастерке, теплушке, сапогах и даже будто бы с таким же, словно в зеркале отраженным лицом. А ведь так-то они, братья с братьями, и воевали, томимые неизъяснимым взаимным притяжением, и может, потому-то и рубились с таким ожесточением, что все, от крошек чернозема под ногтями до общих колыбельных песен, говорило, что быть бы им всем заодно, что их вражда противна их собственной природе.

Силком мобилизованные тамбовские, воронежские, саратовские мужики, донские казаки, кубанцы, ставропольцы, попав в окружение, в плен, десятками и сотнями переходили на другую сторону и воевали под знаменами вчерашнего врага с таким же точно рвением или, наоборот, неохотой и страхом, пока опять не упирались взглядом в офицера или комиссара, задающего тот же вопрос: «Есть желающие искупить?»

Полковники Генштаба, боевые офицеры, артиллеристы, инженеры, авиаторы — все, кто владел каким-нибудь необходимым на фронте ремеслом, представляли особую ценность. Халзанов видывал такого одного — плюгавый человечишка, но зато шифровальщик. Тот, говорят, переходил туда-сюда, как через улицу, и так уверился в своей незаменимости и у тех, и у этих, что будто уж и милостиво снисходил: «Ну что ж, пожалуй, послужу», а подвыпив, кичился: «Я и их благородиям, и товарищам нужен, ровно поп перед смертью или, скажем, публичная женщина. Без меня никакого маневра по фронту не будет. Вы у меня только спросите, кто я есть, прежде чем на распыл повести…»

Халзанов мог и отказаться идти в красноармейский тыл — на рискованное предприятие выкликали охотников. С рассветом переправившись на левый берег Дона, мамантовский корпус врасплох сбил стрелковые красные части у Ново-Григорьевской, с налета забрал Арчеду и захватил на станции состав с новейшим обмундированием. У расчиненного вагона столпились охотники — вылезали из ветхих, слинявших своих гимнастерок с погонами приказных, вахмистров, хорунжих, снимали шаровары с казачьими лампасами, бросали синеверхие краснооколые фуражки, дивились на суконные рубахи с невиданными красными и синими нагрудными петлями-хлястиками. Подрезали хвосты лошадям, чтоб сделать их неотличимыми от стриженых красноармейских.