Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Френч можете оставить, сотник, — подсказывал ходивший средь гурта начальник корпусной разведки подполковник Тишков. — У них там довольно народу щеголяет в трофейном.

Остановился на Халзанове. Окинул взглядом, словно недоконченное платье на портняжной болванке.

— А это ваши документы, господа, то есть, верней, уже товарищи. Вы, Халзанов, — комэск Лихачев Павел Яковлевич. А вы, Яворский, — Миркин Николай Иосифович. Надеюсь, вас не оскорбит побыть жидом?

Задачи их были ясны, но самой дальней было обозначено уничтожение кого-нибудь из высших красных командиров. В штабе корпуса предполагали, что им наперерез немедля бросят Леденева — из-под Вертячего на Лозное.

— Двести тысяч целковых за голову, — хмыкнул сотник Сафонов, красивый черноусый бессергеневский казак, один из самых дерзких и бесстрашных разведчиков корпуса.

— Вот спасибо, напомнили, — отозвался Тишков. — Скажите об этом своим до́нцам-мо́лодцам.

Весь корпус подобрался, онемел: при встрече с Леденевым смерть была едва ли не повальной неизбежностью — не помогали ни нательные кресты, ни узелки с щепотями родной земли, ни возимые там же, на засаленных черных гайтанах, списки древних молитв от булата и синего олова. Но чуть ли не у каждого, кто уцелел под Абганеровом, Романовской, Великокняжеской, Злодейской, Хомутовской, был свой давний счет к Леденеву, к своему перед ним суеверному, безотчетно-звериному страху. Счет мести за убитых кровных братьев, за разоренные базы, за угнанных коней. И вот он выпал, случай отплатить — убить не человека, а природное явление, свой страх перед ним. Охотников нашлось достаточно. Поперли молодые, семнадцати годков, последнего призыва, еще не нюхавшие пороха. Угрюмо шагнули вперед матерые фронтовики.

— Робею я, Матвейка, — сознался Григорий. — Один раз уж был у него, анчихриста, в руках. Кубыть и верно ты гутаришь: от смерти нынче, как от солнышка, не спрячешься, а все одно другой раз не хочу судьбу испытывать. Чтоб самому-то на него, как гончий кобель, выходить. Как вспомню, вся кровь кудай-то кидается, будто голого в прорубь макнули.

— Ну что ж, прощай, — ответил Матвей равнодушно. — Даст бог, ишо свидимся.

А что же он сам? Хотел Леденева убить?.. Ощущение связи со старинным соперником, с человеком, который так страшно, невозможно похож на него, было неподавимо, пока оба они оставались живыми. Простая логика войны, сшибавшая отборные полки с такими же отборными, из раза в раз затягивала этот узел на каком-нибудь хуторе или важнейшей железнодорожной станции. Но связь эта теперь существовала, наверное, уж только в сознании Матвея. Они уж больше года были до смешного неравны. Леденев о нем, верно, и не вспоминал, а вот в Халзанове порою подымалась не имевшая и не искавшая никаких оправданий тоска — по несбывшейся подлинной жизни, по теперь уже, видно, навсегда недоступной боевой красоте, которую он мог бы создавать, когда бы было из кого, когда б ему тоже дали людей.

Уйдя в диверсионный рейд на Волгу, он с каждым новым переходом все острее ощущал свою ничейность — затерянность в степи меж красными и белыми, — и как в расплавленных палящим зноем горизонтах рождались призраки большой воды, долгожданной прохлады, так и в его в расплавленном сознании все было зыбко, и сам себе не мог сказать, чего он ищет, кого и за что ненавидит.

А ехавший рядом Яворский словно в издевку потешался:

— А что, господа, не передаться ли нам красным? Вы только представьте: у каждого новое имя, и все чисты перед советской властью как младенцы, а иные не только чисты, но и уже имеют перед ней немалые заслуги. Биография, можно сказать, уже сделана. Я буду Маркин, жид и комиссар, а ты, брат, — Лихачев, саратовский мужик, награжденный за храбрость золотыми часами. С погонами, с лампасами — всю свою старую гнилую требуху долой. Стальными рядами под знамя труда. На место убиенных комиссаров встанем — и живые возрадуются нам, как воскресшим из мертвых.

— Пропаганду пускаете, господин большевик, — усмехался Сафонов, оскаливая белые сплошные зубы. — Это надо еще поглядеть, кто кого к какой жизни принудит. Как будто мы их нынче топчем — не они нас.

— Ну вот и скажете об этом Леденеву при близком знакомстве, а он вас послушает…

Мамантовский корпус совершал многоверстный рейд к Волге. Халзановский отряд шел на Дубовку. По расчетам Матвея, 2-я Хоперская дивизия корпуса должна была идти за ним уже верстах в двенадцати. У небольшого хутора, заросшего левадами, он спрятал своих казаков в вербной рощице, через которую ручей промыл ярок, и, выставив секреты, разрешил всем спешиться и напоить коней. На этом островке средь выжженной степи, долгожданная и благодатная, устоялась прохлада. Кони с чавканьем переступали по илистой грязи, с храпом рвали поводья из рук, норовя забрести в середину ручья. Казаки с той же жадностью черпали воду фуражками, приникали к ним, пили и с наслажденьем опрокидывали на потные головы. Матвей и Яворский прилегли в лопухах.

— Ну а ты-то зачем пошел?

— Из крепкого нравственного сознания долга, — ответил Яворский своим обыкновенным издевающимся тоном.

— А другой долг забыл — клятву нашу? — спросил Матвей, улыбкой признавая нелепость запоздалого вопроса.

— Ты сам говорил: во взаимной крови захлебнулась та клятва, как кутенок в корыте. Он враг, непогрешимый идол, на которого молятся красные армии. Низвергнуть такого кумира — полезное дело. Слыхал, на островах далекой Океании, быть может, по сей день живут такие дикари, которые едят своих врагов. Это знак уважения к великому воину, которого им удалось убить. Съедая его печень, мозг и сердце, они верят, что к ним переходят вся сила, весь ум и вся храбрость ядомого. Эх, брат, когда бы я мог разделить с папуасами их наивную веру в такую-то практическую пользу людоедства, нынче был бы счастливейший человек на земле.

Халзанов молчал, пораженный столь точным совпадением своих и Викторовых мыслей. В сознании его сплелись два чувства: идущей сквозь всю его жизнь неубиваемой неправоты, неискупаемой вины перед Романом Леденевым — и зависти к нему. А самое смешное — понимал, что убить Леденева все одно будет мало: его, Халзанова, судьба от этого никак не переменится — как был ничтожен, так и будет, не переймет у Леденева его силы, не отберет и не присвоит себе место в том будущем мире, который, как он чуял животом, достанется большевикам. Будто он, Леденев, настоящий, а Матвей — только тень его и живет, лишь пока жив хозяин.

Вернулся разъезд и сообщил, что конница хоперцев в семи верстах к западу. Матвей сел в седло и выехал к Волге. Поднялся на серопесчаный, поросший чернобыльником бугор, обшарил «цейсами» переливавшуюся в мареве равнину, всю будто бы состроченную из лоскутьев зреющей пшеницы и незапаханной земли. Вгляделся в очертания Дубовки — богатого посада с паровыми мельницами, фабричонками, складами, хлебными ссыпками. Обследовал красноармейские позиции, не обнаружив ни колючих заграждений, ни сплошных окопов. Деревянный мосток через речку, пулеметные гнезда пред ним. Видно тусклую зелень щитков и блины желтоватых защитных фуражек.