Сергей Самсонов - Высокая кровь

— За кем же шпионить? За ветром? Пожалуйста, товарищ комиссар. Это пешка навроде гадюки свой хвост по степу волокет, а мы как есть железный вихорь революции — московская «Правда» указывает. Куда нам Леденев Роман Семеныч скажет, мы туда и идем, и никто его воли не могет знать до срока. Потому-то и падаем на любого врага, как небесный огонь.

— Да ты понимаешь, что такое диверсия? — напустился Яворский, увлекаясь игрой в поддавки. — Не знаешь, сколько красных командиров погибло от подлых змеиных укусов? Вот так же приходили, затесывались в строй и жалили из-за угла.

— А нашего нельзя убить, — ответил Пашка убежденно.

— Приехали! — каркнул Яворский. — Красноармейцы верят в заговоры, в черта.

— Да нет, товарищ комиссар, мы с Леденевым уж и черта не боимся, и на бога не надеемся, а верим только собственным глазам. Уж сколько раз видали: не убить его, несмотря что он в самую гущу передний идет.

— Так что ж, и бдительности никакой не надо?

— Почему же? У вас, гляжу, вон кобура расстегнута — так и у нас винты не в тороках. Кубыть, успеем в штаб Духонина спровадить для проверки документов.

На выщербленной бритве горизонта плавился закраек солнечного диска. Багряным половодьем, конной лавой затоплены все улочки Садков. Текли эскадроны, полки… знакомые, присоленные руганью, прорезывали гомон возгласы команд, грохотали двуколки, орудия и зарядные ящики, привычно шибало сгустелым едким духом солдатчины, не расстающихся друг с другом месяцами людей и коней, — и в эту нескончаемую реку, над которой один Леденев, как над музыкой, властвовал, с неумолимостью затягивало и ничтожный халзановский отрядик.

Матвею показалось, что с него слезает кожа, что он уже плавится в этом потоке, забыв себя и зная о своей судьбе не больше, чем кусок железа в горне.

Июнь 1919-го, Вертячий, Царицынский фронт

Уж лучше б, ей-богу, прибили, разом вырвали, как больной зуб, чем вот так каждый день выворачиваться через пупок — шарить «цейсом» по россыпям и перекатам своей живой силы, из которой кипящие земляные столбы вырывают коней и людей, и вдруг напарываться глазом на единственную тонкую фигурку. Воевать невозможно.

Кто б сказал, что какая-то баба, жидовка приблудная, да еще и душевнобольная, для всего его корпуса, для него самого, Леденева, заменит Мирона — даже не засмеялся бы, смеются ведь над тем, что может быть. А вот гляди ж, и впрямь «стратегия кобыльего хвоста»: теперь уж не кони — бойцы возбуждались: шальная, безумная сила ее заражала, захватывала сотни тем глухим, животным вожделением, которое сшибает друг с другом жеребцов, преследующих матку-кобылицу. Дрались за нее с казарвой, как за самку и как за революцию саму, словно она-то, Лара, и была воплощением будущей воли и жизни.

А он не мог смотреть на баб. На дневках и ночлегах в хуторах красивые казачки, измученные лютым бабьим голодом, зазывно глядели в глаза, довольно было и в обозе приставших к корпусу молодок: милосердных сестер, машинисток — и каждая напоминала Леденеву, что на месте ее, рядом с нею могла бы быть Ася, мог взять Асю с собой и держать при себе, как в кармане.

Но к этой не просто тянуло, как истомившегося жеребца, а будто бы было в ней что-то от него самого, и как себя не понимал, так и ее. Это что же такое притянуло ее на войну? Все бабы от нужды идут — за хлеба кусок, за братьями, за любушками, от своих разоренных хозяйств, от сожженных домов, по сиротству, чтоб белые не занасиловали до смерти, а эта для чего? Верхом на рыжем Ваське, с чумазым от пыли лицом, пропахшая полынным ветром, конским потом. Плещась над корытом, диктует в газету: «Их волчьи зубы уже трижды ломались о стальную скорлупу царицынского ореха. Отдадим и на этот раз всю свою алую…» А может, просто дура и лепит из себя свободу-женщину? Пожертвование, самоотвержение — красиво! Да только не похоже, что на жизнь глядит через одни лишь романтические книжки. Саму обожгло. Вон какие глазюки — Николая Угодника в детстве и то так не боялся. Такая небось и не смажет, коль за наган возьмется. Тем более судить кого-нибудь, если власть ей такая дана. А может, в том и дело, что больная: страсть как любит людей убивать?

Не мог забыть тех пленных под Плетневом: что было у нее в глазах тогда — больное сладострастие или, может быть, властный, давно уже вошедший в кровь наказ, вмененная ей свыше обязанность давить врагов, не признавая их людьми и не вникая в частности, толкнувшие их против революции? А может, одно уже и нельзя от другого отнять, как не разрубишь пополам магнит? А может, революция дала им всем — Зарубину, Ларе, ему, Леденеву, — чужими жизнями распоряжаться, и этого-то права они и ждали от нее: стать вольными в жизни и смерти людей — какая воля с этою сравнится?

У Зарубина вызнал, что родилась она в огромном Киеве, в купеческой семье, училась в Фундуклеевской гимназии, потом в Петербурге, хотела стать доктором, и не коновалом каким-нибудь, а по темным душевным болезням, какие если чем и лечат, то горячечной рубашкой да холодной водой; там-то, в Питере, и познакомилась с социалистами, в пятнадцатом году вступила в партию большевиков, забыв все девичьи мечтания о состоятельных шатенах и хождениях над безднами, связав себя клятвой нести марксистское учение в рабочие казармы и военные госпиталя, где скопища таких, как Леденев, насиловали свой закостенелый ум: за что убиваем и гибнем? Потом снова Киев, таинственная, как на дне морском, работа революционного подполья — покушение на Скоропадского и убийство немецкого главнокомандующего. Потом партизанский отряд на Донбассе, красногвардейская бригада под началом Турова, и она у него комиссаром, отходит с 5-й армией к Царицыну. В июне минувшего года храбрейший из людей убит — при штурме Нижне-Чирской расколупнула пуля голову…

За три недели отступления, остервенелых переходов, рокадных, с севера на юг и обратно, бросков и фланговых контрударов по рвущим фронт дивизиям Покровского и Улагая они не сказали друг другу ни одного живого слова — ну прямо как силком повенчанные революцией взаимно нелюбимые.

На выбеленной голубени неба — беспощадное солнце. Воздух ливок, тяжел, обжигающ, как чугунный расплав. Сияет под солнцем незыблемое в совершенном безветрии серебряное море ковыля, белеют плешины потресканных солончаков, отблескивая мертвенными, равнодушными льдами. Напитанная горечью полыни почва похожа на серый, проложенный жилками камень. Курганы плавятся, струятся в зыбком мареве. Горизонты дрожат, как огромные струны, до предела накрученные на колки. Из дрожания их возникают гипнотические миражи. Мерещится, что там, на лезвии зримого мира, безбрежно синеет вода.