Сергей Самсонов - Высокая кровь

Как только загнанное сердце отошло, почуял, что он и теперь не знает ее. Они лежали рядом, как рыбы на суше, как выручавшие один другого на стремени пловцы, достигшие спасительного берега, не понимая и гадая, зачем теперь нужны друг другу и нужны ли.

— Так-то ты ее помнишь? — сказала она первой, как будто осторожно притрагиваясь голосом к нему и даже себя еще толком не слыша.

— Ну а ты своего?

— Это ты… изнасиловал, — засмеялась она своей слабости.

— А ты меня, выходит. Я на всякую бабу как мертвый глядел, пока ты не явилась.

— Все, все во мне убил.

— А я полагал, что наоборот.

— Как жить теперь будем?

— А с ним как жила? Или что, под венец тебя надо вести? Так это будто предрассудки. Революция вроде и это вот право человеку дала — любить кого хочешь, у общества не спрашивать.

— Да я судить тебя должна.

— Опять судить? Теперь за что? По бабьему делу негож или, наоборот, не оттащишь уже? Пропал комиссар, вышел весь — одна только баба осталась? То-то я и решил: пора в тебе, женщина, вытравлять комиссара, как беса его изгонять, пока он тебя с костями не съел.

— Да, именно так. А я эту бабу как раз и должна задушить.

— Судить теперь не сможешь, стало быть. Боишься, бабья жадность в тебе над комиссаром верх возьмет? А я оземь хлоп — и волком обернусь.

— Не боюсь. И ты не сомневайся, — шевельнулась она и сверху вниз взглянула на него, как архиерей на нераскаянного грешника. — Надо будет — убью.

— И с Туровым так же жила? — ощерился он. — Ночами любила, а днем… — и вдруг почуял, что попал каленым железом в нутро.

— Говорила тебе, — сказала она таким сдавленным голосом, что у него заныло сердце. — Ишь ты, царь зверей. Схватил, оживил, сделал женщиной. А меня ты спросил? Как я хочу быть? Его потеряла, сама и убила, а теперь и тебя?.. Ты что о нем знаешь? О Турове?

— Ну как — герой, бойцы его любили.

— Пролетарское сердце разбилось? — засмеялась она, и смешок ее вышел похожим на проклинающее карканье вороны. — А кто разбил, знаешь? Ну! Кто? Беляки? Я, я!.. Согласно совести судила. Никакой тебе плоти единой. Как прилепилась, так и отлепилась. Себя перемогла. Его, знаешь, тоже вихляло — с пути на путь, как паровоз на стрелках, и тормозить он не хотел, не мог. Совершенно как ты! Такие, как вы, которым больше всех дано, считают: вам все можно. Что вы-то и есть революция. Ты вон Янсона выпороть угрожал при народе, а он и выпорол — комиссию от Реввоенсовета. Вот я и осудила. А ты думал, я кто? Княжна персидская, трофей? Кто громче всех шашкой бренчит, под того и ложусь? Нет, я большевик, а потом уже дрянь, если хочешь.

— Так кто же его?

— Я, я!.. Суждение вынесла и донесла. Представляет угрозу для партии. Я знала, что с ним после этого хоть завтра могут поступить, как с бешеной собакой. И я ничего не сказала ему. В затылок его, понял ты? На пулемет он шел, в цепи перебегал, а пуля — в затылок. Арестовать-то его как? Вся армия встала бы как один человек. Ну вот и погиб мой герой как герой. А меня на тебя — как легавую суку.

— А ты уходи от меня.

— Как же это?

— А так. По самому обыкновенному женскому делу.

— Нет, слышишь? Нет! — прошипела она, словно уже вытравливая из себя его, леденевское, семя, и даже передернулась от отвращения и страха, словно в нее проник какой-то ядовитый, склизкий гад. — Не может быть этого. Права я не имею.

— А по-твоему, лучше мужиков под расход подводить, чем рожать от них? С природою воюешь, комиссар. Да только ить она свое возьмет. В нутре у тебя революцию сделает. Слыхал, вы, бабы, сразу чуете — ну, что это случилось… не знаю, правда или нет.

— Случилось — избавлюсь, убью, так и знай.

— Смотри, — поймал ее за подбородок. — Если вытравить вздумаешь, с того света достану. Да и что я — сама себя съешь. Ишь ты, «я не животное». А что же ты тогда такое будешь? Для кого тогда счастье, за которое бьемся? Для детей наших, нет? Забыть себя должны? Я один раз себя уж забыл. Жену на пытку отдал. Тоже думал тогда: пожалею себя — так все, кого веду, жалеть себя начнут. А теперь погляди — весь железный, да только пусть каждый подумает, а главное ты: охота тебе быть железной старухой?

По проулку посыпался топот копыт, и на дворе загомонили, застучали в оконные ставни, и он услышал собственное имя — вестовые из штаба искали его.

— Ну вот и все, — врезал он свой смеющийся взгляд в ее пустые, разоренные глаза. — Живы будем — договорим. А то и доделаем — чего сегодня не успели.

И, поднявшись, сграбастав ремни, непонятно чему улыбаясь, шагнул из сарая под небо и пошел через баз, не оглядываясь.

Он был готов во всякий час принять свою судьбу. Он знал, что в нем самом есть все, чем он может стать в этом мире, и все, что этот мир может сделать с ним завтра, лишь возвращая Леденеву ровно то, что Леденев творил.

Он знал, что не силах создать даже единственного волоса на голове и ногтя на мизинце и что всю свою жизнь только рушил живую человеческую плоть, считая себя вправе переделывать людей по собственному представлению о справедливости, железом переделывая каждого живого в мертвого и никогда наоборот.

Он не изверился, что воевать — его единственный, с рождения заложенный в нем смысл. Он понимал, что поутру, еще до света опять подымет свою лаву и станет виной еще многих смертей, но все же еще верил, что однажды сможет стать причиной чьей-то жизни, вернее защитой, покровом ее, — что даже убивающей рукой его однажды будет двигать не сила непризнания чьего-то права жить, а сила его ненависти к тем, кто отбирает человеческую жизнь. Он будто начал понимать, что при его предназначении такая ненависть и есть любовь — и без нее он все равно что уже мертв.

Ноябрь 1920-го, Севастополь

Давил ветер с моря. Кипящая прорва ломила в гранитную дамбу, подымалась стеною и рушилась, откатывала и взметалась снова, с безнадежным, но и бесконечным упорством.

В непроницаемо-холодном предрассветье туманно проступали силуэты, неведомые призраки у тьмы, очерчивались резче и вот уж становились кораблями, впаянными в неоглядную свинцовую ширь. Последним оплотом земного, всей жизни казался дредноут «Генерал Алексеев», вознесший свои мачты над простором, как великанские распятия над водами Всемирного потопа. Железный «Генерал Корнилов» отточенным форштевнем резал волны, как утес. Вытаивали из невидья этажерчатые, похожие на сплющенные пагоды, колесные махины пароходов, трехтрубные эсминцы, ледоколы, тральщики, буксиры, протяжные, как пристани, «елпидифоры».

В Стрелецкой, Карантинной, Южной бухте застыли они, как плавучие жертвенные алтари, распустили по небу дымы погребальных костров: вся тоска безысходного гона, вся звериная цепкость надежд, и проклятия все, и молитвы — в трубу, в безучастно-слепую, мертво-серую высь.