Сергей Самсонов - Высокая кровь

Распухли, порепались губы бойцов. Уводит Леденев их на Вертячий, в резерв, за правый фланг 10-й армии, на ремонт лошадьми и людьми. Достигнув хутора под вечер, ищет комиссаршу, толкаемый неодолимой потребностью поговорить. В сиреневых сумерках у колодезного журавля — равномерные всплески воды. Светлеется что-то живое сквозь вишенник. Ударила в глаза безжалостно тугим, слепяще чистым телом. По-зверьи почуяв на себе его взгляд, обернулась рывком и впилась, оттолкнула глазами, не стыдясь голых плеч и стоящих торчком девичьи-каменных грудей.

— Зачем пришел?

— Да видно, чтобы поглядеть, — ответил пересохшим горлом. — Закройся, комиссар, — мне зараз надо не до кожи, а до души твоей добраться.

— Душа, товарищ Леденев, — понятие поповское, и под кожей у меня только внутренности, — ответила со злым смешком, и наконец, как шашка в ножнах, исчезла в рубахе ее нагота.

— За что казаков порезать хотела? — сказал он, сев на землю и прислонясь спиной к колодезному срубу.

— Каких же? Терцев или астраханцев под Гремячей? — спросила, издеваясь.

— Выходит, всех, кто тебе в руки попадется. Тогда, под Плетневом. Как увидал тебя, так и подумал: ежели укусишь, сам бешеный сделаюсь.

— За то, что казаки, — хлестнула она.

— Не люди?

— А по-твоему, кто?

— За Турова своего квитаешься? Что ж, муж был тебе? Либо кровь, может, любишь, как последняя блядь?

Не дрогнув, она долго посмотрела на него — глазами мертвыми, как уголь, предназначенный топке.

— Ну муж. Естественное дело, что убили. А у тебя жену. Она для них кто была? Женщина, мать, человек?

— Стал быть, и мы людьми уже не будем?

— А ты хочешь всех пожалеть? Всех жалеть — это значит никого не любить. Своих же товарищей, братьев по революции. И если это надо объяснять, то и не надо объяснять — бессмысленно. Как же ты раньше воевал? Другое о тебе я слышала. «Впредь делать, как завел» — это ты их и раньше отпускал восвояси? И пусть они завтра приходят опять? Зато ты налюбуешься своей рыцарской честью? А сколько из-за этой твоей чести прольется нашей крови?

— А через лютость твою сколько? Иные на нас из-под палки идут — такие бы и рады в красные переметнуться при первом же удобном случае, своих же братьев-тружеников видят в нас, а ты их всех под пулемет? Жалею, говоришь? Да нет, во мне уж жали ни к кому не осталось, а надо же ишо соображать. Убить легко, вопрос — зачем. Какое у тебя движение в душе.

— А такое, что с каждым раздавленным гадом я лично приближаю победу революции, — ответила Лара безо всякого натиска, как будто растолковывая, зачем она пьет воду и ест хлеб.

— Мне сон один все время снится. Ишо с той войны, а теперь и подавно. Как будто разбили мы гидру, последний бой остался, возле самого Черного моря. И выпускаю я своих в атаку, командую «наметом марш» — и тишина. Оглядываюсь — никого, одна пустая степь до без конца. И врага впереди тоже нет. Такая, знаешь ли, пустыня, что и сусликов не слышно, ни оводов, ни мошки, ни кузнечиков, а только себя самого. Приглядываюсь — мертвые валками по степу. Впереди, назади, вся земля в этих мертвых, как в кочках. И свои, и чужие лежат. Даже если под самое солнце подняться, как птица, и глянуть оттуда — все одно никого. Да и солнце само тоже мертвое, черное. Видала ты черное солнце? А я видал — ишо в начале той войны. Ему ить, солнышку, светить кому-то надо, а кому? Смерть ходит по миру — так ей ить живые нужны, а завтра оглядится круг себя — никого уж и нет. Выходит, и ей уже нечего делать. Такого-то бессмертия достигнем? Для кого же победа? Они ить, казаки, за землю свою держатся, как та же трава: за год-другой ее не просветишь, что надо потесниться, — так что же, и казнить за темноту? А землю кто будет пахать — всех казаков поистребим да мужиков несчитано положим? Коммунисты твои за чапыги возьмутся, словокройщики-то, которые и ржи от ячменя не отличат ни на глаз, ни на зуб? Ить зараз мы, орлы, друг дружку бьем, а с кем останешься — с осметками? Какую они жизнь произведут от собственного корня? Откуда же сила возьмется в народе, в котором всех лучших побили и только плюгашей на семя и оставили?

— Душой ты надорвался, — не то чтоб жалость проточилась сквозь каменноугольную черноту ее глаз, но такое печальное, безнадежное всепонимание, словно Ася взглянула на него из нее.

— Так говоришь: и нет ее, души, а поповские сказки, — засмеялся Роман. — А что же болит?

— Мозг есть, — усмехнулась она. — Сознание твое. Психическое это. Уж ты-то, наверное, видел солдат, которые в окопах делались безумными.

— Что ж, и на том спасибо, что ты меня не во враги — в помешанные зачисляешь. Каких в рубашки запеленывают и холодной водой отливают. А что? Дураком, говорят, легче жить.

— Я тебя не считаю безумным, равно как и врагом.

— Отчего же? Надо бы приглядеться. Я, может, зараз сам себе чужой.

— Я уже пригляделась. Корпус твой — это сила. Ты сила. За тобою и скачут на смерть.

— А все-таки падки вы, бабы, на силу, — удовлетворенно осклабился он. — Что простая, какая всю жизню с быками, что образованная — все одно.

— Я сужу не со своей, как ты считаешь, женской точки зрения, а исходя из пользы дела.

— Так и революция женского рода. — Он все не мог прогнать из глаз свечение ее тугого тела — оно все проступало, мерцало сквозь промокшую, облипшую рубашку, как будто рвалось из своих полотняных и суконных оков, живое, как вода на стремени реки. — А кто ты сама — никак не пойму.

— Одно теперь слово для всех нас — бойцы.

— А об себе уже и думки нет? Ни мужчин, ни семьи, ни детей, а одна революция?

— А как же еще?

— А жить-то когда? Ить нам, может, завтра живыми не быть.

Она впилась в него, как кошка, взятая на ярмарку, чтоб зашипеть на песью тушу, выдаваемую за баранину.

— Пожалеть тебя, скот?

— Я тебя сейчас сам пожалею. Тогда, глядишь, и на людей кидаться перестанешь.

— Не сметь! Убью тебя, паскуда!.. — и задохнулась, вскинутая на руки… рвалась, вывертывалась, билась, когтила ему спину, пытаясь выскрестись на волю, пускай и оставив в его руках всю свою кожу…

Неведомо каким чутьем втолкнулся он в пахучий чабрецовый мрак сарая, прижал ее спиной к шершавым цибикам спрессованного сена, ощупкой впился в опеченный до угольной твердости рот, вбирал его, ел, отдергиваясь от укусов и чувствуя солонцеватый, железистый вкус своей крови.

— Убьешь же, все во мне убьешь… — прошипела она непонятное, но вот уж выросла под ним, как человек, саданутый под сердце ножом…

В темноте, разжижённой млечным месячным светом, он не видел почти ничего — лишь один ненавидящий, то ли уж торжествующий блеск ее глаз, смотревших в упор, безотступно, как будто вырывая из него все силы с каждым новым движением, пока не зашли к небу сами, и тотчас стало непонятно, где кончается он и начинается она, и тотчас же все тело пронизала судорога, похожая на смерть, которой не боишься, потому что не ждешь.